Альберто Моравиа
Зима больного
Обычно, когда шел дождь или снег и прекращались солнечные ванны, двое больных принуждены были проводить целые дни друг подле друга в тесной палате. Брамбилла убивал время, потешаясь над своим младшим соседом Джироламо и всячески его мучая. Джироламо был из семьи прежде богатой, а теперь обедневшей, и Брамбилле, коммивояжеру, сыну каменщика, за восемь месяцев вынужденного сожительства удалось понемногу убедить юношу, что не быть выходцем из народа, а тем более родиться в семье буржуа — чуть ли не позор.
— Я-то, во всяком случае, не барчук, — говорил он бывало, приподнимаясь в постели и с хорошо разыгранным презреньем глядя голубыми лживыми глазами на уязвленного юношу. — Меня в вате не держали… В пятнадцать лет — уже на стройке, вечно без гроша в кармане, да и отец у меня никогда бездельником не был… Ничего за душой не имел… Ну и что? На плечах лохмотья, а котелок варит… В Милан приехал простым каменщиком, а сейчас у него строительная фирма, и дела идут… Он — папаша мой — всего сам достиг… Ну, что вы на это ответите? Только делом, слова тут не нужны.
Джироламо, высунувшись по пояс из-под одеяла и опершись на локоть, пристальным страдальческим взглядом смотрел на старшего соседа; выдумать ему ничего не удавалось, и он испытывал глубочайшее унижение.
— Да разве мой отец виноват, что родился богатым? — спрашивал он дрожащим голосом, в котором ясно слышалось давнее ожесточение.
— Еще как виноват! — отвечал Брамбилла, пряча усмешку (жестокое развлечение нравилось ему). — Еще как виноват! Я тоже родился в семье по крайней мере зажиточной, а сидеть на отцовской шее не мог и подумать. Я сам работаю!
Убедившись в собственной неправоте, Джироламо не находил, что ответить, и умолкал. Но Брамбилле этого было мало: покончив с отцом Джироламо, он принимался насмехаться над его сестрой. В самые первые дни юноша имел неосторожность показать соседу фотографию сестры, стройной девушки, едва перешагнувшей за двадцать. Он гордился сестрой, уже взрослой и такой элегантной, и, когда показывал карточку Брамбилле, надеялся хоть этим подняться в его глазах. Но этот наивный расчет, как сразу же стало ясно, оказался ошибочным.
— Так что же? — время от времени спрашивал коммивояжер. — Как поживает ваша сестрица? С кем она сейчас спит?
— Да нет… Я не думаю, чтобы сестра с кем-нибудь спала… — возражал Джироламо, слишком обескураженный, чтобы протестовать решительно.
Сосед хохотал в ответ:
— Вот так история! Рассказывайте-ка другому, а не мне! Такие девицы, как ваша сестра, всегда заводят любовников…
В душе Джироламо закипало негодование. Ему хотелось крикнуть: «У моей сестры любовников нет!» Но уверенность взрослого была так безусловна, так порабощала юношу атмосфера унижения, в которой ему пришлось жить эти восемь месяцев, что сам он начинал сомневаться в собственной памяти и спрашивал себя: «А вдруг у нее на самом деле есть любовник?»
— Такие девицы, как ваша сестра, всегда заводят любовников, — продолжал Брамбилла. — Глазки опущены, держатся чинно, строят из себя святых, а стоит папеньке и маменьке отвернуться, сразу бегут к любовнику. Подите вы! Я уверен, что ваша сестра из тех, которых не приходится долго упрашивать. С такими глазами, с таким ртом! Да наверняка она таскается по холостым квартиркам, ваша сестрица!
— Как можно так говорить о незнакомом человеке! — протестовал Джироламо.
— Как можно? — отвечал Брамбилла. — Да ведь это правда! Я лично на такой девице, как ваша сестра, ни за какие деньги не женился бы… На таких девицах, как ваша сестра, не женятся.
Это ни на чем не основанное презрение коммивояжера так унижало Джироламо, что он уже не думал о нелепости всех этих утверждений и в своем малодушии, отчасти даже сознательном, доходил до того, что говорил:
— Но зато сестра принесла бы вам в приданое свою красоту, свой ум…
— А на кой они мне? — обрывал его Брамбилла. — Нет уж… Хоть за курицу, да со своей улицы.
Джироламо до того погрузился в удушливую атмосферу санатория, что переносил все эти унижения, почти не досадуя. С жестокостью у Брамбиллы сочеталось тиранство, веселое и самодовольное, которому юноша подчинялся, впрочем, подчинялся по доброй воле, что и было следствием тех психологических сдвигов, которые произвели в нем болезнь и заброшенность. Угнетаемый другими, Джироламо готов был признать себя неправым и сам добровольно примыкал к своим угнетателям. Бывало так, что он навлекал на себя насмешки соседа заведомо глупыми и нелепыми высказываниями; нередко он сам заговаривал о своей семье ради мучительного удовольствия еще раз услышать издевательства коммивояжера; или же он разыгрывал напоказ прихоти богатого баловня, придумывал вовсе ему не свойственные пустые капризы — в уверенности, что ирония Брамбиллы отзовется послушным эхом. Со своей стороны, коммивояжер никогда не умел отгадывать эти печальные хитрости и неукоснительно попадался на крючок. В таком благоприятном климате набор пыток быстро обогащался. Один из любимых приемов Брамбиллы состоял в том, чтобы подстрекать низший персонал — братьев милосердия, служителей — обращаться с юношей фамильярно либо презрительно. Например, когда в палату заходил австрияк Йозеф, брат милосердия с дипломом, Брамбилла, бывший с ним в наилучших отношениях, говорил:
— Так вот, представьте себе, Йозеф, синьор Джироламо во что бы то ни стало хочет, чтобы я женился на его сестре. Что вы на это скажете?
— Смотря как на это поглядеть, синьор Брамбилла, — отвечал тупица-австрияк, смеясь с видом сообщника.
— Как по-вашему, что за этим скрывается? — продолжал коммивояжер. — Синьорина, наверно, изрядно нагрешила, забеременела, а меня хотят заставить расхлебывать… Ведь эти буржуи — страшное дело… Как вы думаете, Йозеф?
— Ну, наверняка у синьора Джироламо есть свои соображения, — насмешливо отвечал Йозеф, который, не науськивай его Брамбилла, никогда не решился бы потешаться над больным. — Зря ничего не делается.
— Да я и не говорил так! — протестовал Джироламо.
— Подите вы… Целый божий день только и твердит мне о своей сестре, нахваливает ее красоту… Ну скажите, Йозеф, что бы вы подумали на моем месте?
— Хм, синьор Брамбилла… конечно, я подумал бы… кое-что…
— Нет, вы еще не видали, на ком меня хотят женить, — говорил после этого Брамбилла и оборачивался к Джироламо. — Покажите-ка Йозефу карточку вашей сестрицы… ну, вытаскивайте, вытаскивайте!
Джироламо колебался, отнекивался:
— Я не знаю, где она…
Но Брамбилла говорил на это:
— Ладно, не валяйте дурака… Если Йозеф в отличие от вас не буржуа, вы считаете себя вправе его презирать… Да вы знаете, что Йозеф стоит в тыщу раз больше вас?
— Я и не думаю презирать Йозефа, — защищался Джироламо и скрепя сердце протягивал фотографию брату милосердия. Тот брал ее красными, мозолистыми руками.
— Ну, как по-вашему, Йозеф, заслуживает она такого мужа, как я? — спрашивал Брамбилла. — Вам не кажется, что она из тех девиц, с которыми… как бы это сказать?.. На которых не женятся?
Было ясно, что брат милосердия, несмотря на все науськивания, не решается обращаться с юношей так оскорбительно, как хотелось бы коммивояжеру. Взглянув сперва на Джироламо, потом на Брамбиллу, он наконец преодолевал естественную для него почтительность и произносил:
— Красивая барышня, синьор Брамбилла… Но может быть, вы правы… Может быть, жениться на ней не обязательно…
Это панибратство было противно юноше, и все же в его просьбах вернуть карточку было какое-то жеманство, преувеличенное искательство:
— Ведь вы уже посмотрели, будьте добры, синьор Йозеф, верните мне, пожалуйста, карточку…
Он знал, что тем самым отдает и самого себя, и сестру в грубые руки австрияка, но ему казалось, что этой наигранной мольбою, добровольным еще более жестоким унижением, он мстит этим двоим за те унижения, которым они его подвергали. Ни коммивояжер, ни брат милосердия не замечали, сколько лжи и ломания было в его пылких просьбах, и видели в них скорее слабость изнеженного, избалованного юноши.
— Вернуть или нет, синьор Брамбилла? — спрашивал, осклабясь, Йозеф.
— Верните, верните! — умолял Джироламо.
— Отдайте ему, ладно, — вмешивался коммивояжер. — Нам-то с ней нечего делать, с вашей сестрицей. У нас получше есть. Скажите ему, Йозеф, что у нас есть и получше…
Для Брамбиллы это был просто способ убить время, между тем как Джироламо от таких шуточек день ото дня все глубже погружался в атмосферу унижения и страдания. Но с другой стороны, он так втянулся в свою новую роль, так самозабвенно сжился с этой действительностью, что на вопрос, страдает ли он, Джироламо, возможно, ответил бы «нет». Чтобы осознать, в какое жалкое положение он попал, у него не было критериев для сравнения, ясного представления о том, какой должна быть его жизнь — жизнь юноши среди сверстников и родных; постепенно и почти незаметно для себя он привык к этой удушливой атмосфере, к непрестанному унижению, к отсутствию того внимания, которое раньше, в семье, оказывали ему столь щедро, и полагал эту жизнь нормальной, а себя самого — прежним Джироламо, каким он был восемь месяцев назад. Но противоестественность такого состояния духа находила выход во внезапных приступах раздражения или в слезах. Плакал он чаще всего ночью, когда Брамбилла спал; натянув на голову одеяло, с глазами полными слез, юноша не раз болезненно тосковал по материнским ласкам, теперь таким далеким, или в порыве раскаяния, сама острота которого свидетельствовала о том, что провинности нет и каяться не в чем, шепотом просил прощенья у сестры за все совершенные днем в угоду другим подлости. Потом, в изнеможении, он медленно углублялся в то подобие подземной галереи, каким был его сон — сон больного. Но и сон не приносил покоя, забытье его было населено видениями, иногда ему чудилось, будто он плачет и на коленях умоляет Брамбиллу простить его бог знает за какой проступок; но Брамбилла остается непреклонным и тащит его, исступленно сопротивляющегося, на неведомую казнь, и все его обещания быть покорным, соглашаться на любую низость, повиноваться остаются напрасными; и когда глухой звук сметал и их обоих, и самый сон, Джироламо просыпался среди ночи, дрожа всем телом, с мокрым от пота лбом. Потом он понимал, что разбудило его тяжелое падение свежего снега, сорвавшегося с крыши санатория на террасу, и быстро засыпал снова.
