А. Якубовский
Красный Таймень
Самое лучшее, вонзающееся в память и глубже, в городские зимние сны, приходило на закате.
Вечерело. Скалы, сжимавшие заводь, набухали, словно сухари, брошенные в воду. А в нужный час и определенную минуту между широких макушек гор прорывался закатный луч. «Как меч, побывавший в бою», — думал Кирьянов.
Луч падал, и все менялось, становясь не земным — марсианским. Тени наливались черно-фиолетовым. Прутики маральника раскалялись, словно проволока в огне.
Из воды появлялся таймень. Он вскидывался, делал свечу за свечой, словно выстреливая собой, своим метровым телом. Будоражил всю заводь. Вода нахлестывала на камни. Те, ныряя, украдкой кивали Кирьянову. Таймень, бушуя, плясал свой радостный танец, купался в багряных отсветах. Он казался духом этой бурной реки, укрывшимся в заводи, — мощным, ликующим, вечным!
В разговорах с прочими рыбаками Кирьянов звал его Красным Тайменем. (А про себя называл Буйным Пламенем, Красным Цветком.)
Он любил Красного Тайменя и хотел поймать его. Такая была у Кирьянова мечта.
Не один год знал Кирьянов этого тайменя, не один год приезжал в село Каменное за добрую тысячу километров. Во-первых, рекорден был таймень, а во-вторых… во-вторых, Кирьянов становился летом беспокойным, и жена насмешливо говорила ему:
— Да уж езжай, езжай Еще заболеешь, пожалуй.
И он уезжал. Да и привык он к этому — к поездке, к старому алтайскому селу. К тому, что, подъезжая, издали видел зеленую луковицу церкви с увядшим ростком покосившегося креста.
…В первый приезд Катунь оглушила его грохотом бурунов, ослепила почти нестерпимым, торжествующим, почти наглым блеском.
Кирьянов расплатился с шофером и положил рюкзак и спиннинг на траву. Он не глядел — пил глазами сердитую воду.
На берегу пацаны махали длиннейшими самодельными удилищами, за рекой были расставлены горы — широкие, тяжелые, как наковальни.
Он глядел, ликуя, что приехал, не напрасно тратился.
— Здорово! — сказал Кирьянов и вошел в этот прозрачно-сине-зеленый мир. То есть взял вещи и пошагал в село искать квартиру на весь календарный отпуск. А затем рыбалки, сны, разговоры и увиденный Красный Таймень.
…Все эти годы к началу клева тайменей собиралась компания рыболовов, все обычные люди.
Из ряда вон был только один, странный для времени, человеческий тип. Это Афанасий Егорович, отец Афанасий, местный поп.
Старик Макухин как-то рассказал Кирьянову своеобразную поповскую историю.
В тридцатых годах остался молодой еще отец Афанасий без верующих. Так получилось — пастырь был, а стадо разбежалось. И раньше жилось плоховато — народ был горный, жесткий, — а теперь доброхотные даяния совсем прекратились. Отец Афанасий впал в греховное отчаянье. Он похудел, а попадья даже зачичвела.
Для душевного успокоения (и потребностей телесных) занялся поп рыбалкой. Тайменей он ловил на живую рыбку, хариусов — на «мух», которых фабриковал из собственных волос прямо на берегу, прикручивая выщипанные волосы к крючку. А на волосы блондинов хариусы, надо сказать, клюют отчаянно, и полведра рыбы стоило отцу Афанасию тонкой прядки. К тому же он завел корову, имел огород.
На рыбе, молоке да картошке поднял семью отец Афанасий — ребята выросли здоровыми, выучились, разлетелись по далеким городам. А поп углублялся в рыбалку, жил ею, дышал. Борода его топорщилась рыбьими жабрами, старая ряса поблескивала намертво впаянными рыбьими чешуйками. В промежутках рыбалок отец Афанасий служил в ветхом храме да исповедовал старух.
Жарко шептали старухи про одолевавшие искушения. Попика в дрожь бросало от шевеления провалившихся ртов, он жаднее тянулся к милым людям — рыбакам. Те не верили в бога, а только в свои особенные насадки. Страшно было думать, что все они попадут в ад. И уповал поп на доброту всевышнего. Верил — спасутся все: добрые и злые, верующие и неверующие, и агнцы и козлища. Таким вот образом, из-за душевной мягкости, впадал отец Афанасий в ересь. Сам же, похожий в своей рясе на диковинную бородатую женщину, все крутился среди приезжих рыбаков.
И был счастлив.
Возвращаясь от тайменя, Кирьянов встретил рыбаков. В сером тесте сумерек их не было видно, а только смех, топот. Но вот надвинулись, задышали табаком, водкой, замерцали огоньками папирос. Увидев Кирьянова, они заржали.
— Что, на свиданье ходил? — гаркнул Макухин.
И началось:
— Человек он еще молодой.
— А в темноте совсем юноша!
— Ребенок!
— Да он не к ней ходил, к нему, — поправлял Макухин.
— Да к кому это?
А ведь знали, знали.
— К Красному Тайменю.
— А зачем он к нему ходил?
— Уговаривал на берег выйти. Водочки предлагал.
— Ну, хватит! — сказал Кирьянов. — Лучше придумайте, как его выловить. Сколько лет к нему не подберемся.
— Проще пареной репы. Пара крылышек, и порхай себе промеж скал со спиннингом.
— Или на вертолете!
— Афанасия Егорыча надо послать! Ему и сам бог…
— Не трепите священное имя всуе, — зароптал поп. — Или уйду я от вас.
— Без смеха, что-то придумать надо, пора, — настаивал Кирьянов.
— Ничего тут, милый, не придумаешь, — веско сказал Макухин. — Скалы! А поймаешь — не вытянешь. Разве что на лодке?
— А лодка-то у меня имеется, — сказал вдруг отец Афанасий. — Плоскодонная. Но для сего течения она не подходит.
— Все-таки езжайте, батюшка, — сказал Кирьянов. — У бога, говорят, милостей много.
— Сказано: «Не испытывай божие милосердие». Но так я скажу: поймай такую рыбину — и помирай спокойно!
— Молодец, Афанасий Егорыч! — зашумели все. — Молодец! Боевой поп!
…Ночью, лежа в постели, Кирьянов ворочался с боку на бок и тосковал о вырвавшихся словах. Думалось, что на лодке, пожалуй, можно и досягнуть до тайменя. Но утром, на освеженную голову, идея представилась сумасшедшей. Не рискнут, нет, решил Кирьянов и успокоился.
Дня через два после вечернего разговора случилось неожиданное. Кирьянов как раз ловил хариусов на спиннинг «плавом». Стоял на плитняке, среди мелкой игривой водички, пускал лесу поверху, без груза. То распуская, то сматывая лесу на катушку, он щурился на красный поплавок. Вдруг закричали.
Он обернулся так резко, что перед ним вместо реки пронеслась поверхность и на ней что-то большое, темное.
Кирьянов положил спиннинг на гальку и, сделав ладошку козырьком, посмотрел. Изумился до крайности.
По выгнувшейся горбом бешеной воде несся в своей плоскодонке отец Афанасий. Рулевое весло он защемил между колен да еще и держал обеими руками. На носу лодки торчало удилище. Все было ясно: поп решил перескочить со струи в заводь.
— Чтоб ты перевернулся, старый черт! — пожелал ему Кирьянов.
Стая мальчишек неслась за попом: берег звенел от воплей. Кирьянов затопал следом. В голове его, встряхиваясь на бегу, громыхало одно и то же: «Ах, чертов поп!.. Ах, чертов поп!»
Кирьянов бежал так шибко, что обогнал лодку и раньше мальчишек забрался на скалу. Он прилег — хрипя — задыхался! А поп был уже тут. Его лодка, вырвавшись из широкого потока, прыжком влетела в заводь и закружилась между скал, поблескивая заплеснувшейся водой.
Поп, взъерошенный, багровый, направил ее так, что она ходила по внешней кромке заводи кругами. Он схватил удилище. Махнул. Блесна шлепнула по воде и утонула.
Лодка все крутилась и крутилась. И когда поп взглядывал вверх, Кирьянов видел потное маленькое лицо, косматульки бороды, вытаращенные глаза.
— Держитесь крепче! — крикнул Кирьянов. — Молитесь!
— Уповаю на милость его! — отвечал поп, совершая очередной вращательный проплыв. А сам все водил удилищем туда и сюда, играл блесной в воде — соблазнял. И Кирьянова пронзило: ведь поймает!.. А поп все колыхал, все водил блесну туда-сюда.
— Подцепит… Подцепит… — стонал откуда-то взявшийся Макухин. Он горестно переглянулся с Кирьяновым.
— Чего ему не поймать, — вторил тот. — Таймень — дурак, шуму не боится.
И Красный Таймень казался ему не очень уж завидным. Здоров, конечно, но глуп, глуп…
Таймень взял. Это заметили по тому, что поп вдруг свернулся в серый матерчатый ком. И удилище… Оно кланялось воде царедворческим низким поклоном.
— Поймал!.. И-эх…
Макухин содрал с лысины кепку. Кирьянов, чтобы все увидеть, лег на край, свесил голову.
Поп отчаянно воевал с рыбиной.
Удилище все кланялось, лодка прыгала, металась из стороны в сторону.
Поп громко ухал.
— А вы его вытянете, святой отец? — осведомился Макухин.
— Ух!.. Ух!.. С божьей по… Ух!.. Потянул, как жеребец!
Вдруг таймень вскинулся, вырвался из воды — медно-красный! — и с громовым ударом упал обратно, поразив всех своей огромностью. На скале вздохнули — завистливо.
