Первым всегда просыпался петух. Он был скверный, гадкий волокита, но дело свое — орать по утрам — исполнял. Уже в четыре он хрипел свое «куреу», мотая облезшей от несдержанной жизни головой.
Орал не переставая, без устали, словно в него был вделан электрический моторчик. Иногда от усердия и слабости в ногах он сваливался с насеста и кричал, сидя на земляном полу. И куры, переговариваясь и топчась роговыми лапами, роняли на своего коллективного супруга помет.
Затем просыпалась Наталья. Будто от удара. Она поднимала голову и тревожно взглядывала. И сразу видела волнистый отсвет шкафа и холодное пятно электрического чайника на столе.
Наталья слушала утренние звуки и медленно входила в себя.
Доносился слабый крик петуха, сопел во сне и сучил ногами по своему обыкновению Мишка. Брат его ворочался в кухне на визгливой кровати.
Визг шилом колол уши.
В смежных комнатах спали квартиранты. В одной громко и дружно похрапывали и постреливали носами, в другой не то бредили, не то вели невнятный утренний разговор.
Но главное — дом…
Наталья особо прислушивалась к нему.
Она знала: дом живет своей скрытной жизнью. Вот он спорит о чем-то с ветром, дребезжит приотставшим железным листом… Вот замолчал, снова заспорил… Вот чешет свои бока о тополевые ветки… Затих…
Лежа, Наталья обдумывала предстоящий день, делала ближнюю и дальнюю закидку. Рассчитывала, соображала, чертила план.
Кур следовало подкормить картофельным пюре с рыбьим жиром — авитаминоз, лезут перья. Петуха нужно обмакнуть в холодную воду и посадить под чугун на весь день, чтоб остыл и не шатался бессмысленно, не тратился на чужих кур. И вообще пора менять петуха — износился.
Огород? Нужно крепко его полить, и обильней всего гряды с редиской и укропом, все три. Самое время продать — у других редиска отошла, а укроп еще не подошел.
Нужно сготовить завтрак, постираться, нужно копать землю под помидоры. Нужно то, другое, третье. Самой. Мужики что? Обуза, пустые, бесхозяйственные люди. Ишь, сопит. Муж… Хозяин… Тьфу!..
Наталья откинула одеяло и опустила ноги, худые, в темных узловатых жилах. Поймала ими войлочные тапочки и как есть, в одной рубашке, с распущенными желтыми космами, пошла. В кухне надела шлепанцы на микропорке, в сенях сменила их на другие, расхожие. Вышла на крыльцо. Остановилась. Глубоко дышала приятным воздухом, пила его. Потом умылась у прибитого к забору летнего умывальника.
Холодные брызги попадали на угревшуюся за ночь кожу. Наталья ежилась, переступала с ноги на ногу, ворча: вот черт! Вернулась в дом накинуть домашнее рабочее платье.
И началось.
Ходить не спеша и плавно нельзя было. Нужно торопиться, нужно делать все разом, поскольку одно дело цепляется за другое и тянет за собой третье.
Поставив греться воду, Наталья бежала в курятник, щупала кур и выбрасывала их за дверь. Те, отряхиваясь, ушли завтракать пшеницей. Петух, черт ободранный, прошмыгнул мимо рук и футбольным мячом заскакал по грядам к соседям в огород.
Наталья помчалась в дом. Скорехонько начистив картошки, ставила ее вариться. И тотчас — в огород, волоча тяжелый шланг, словно укротитель удава. Положила его в гряды, и вода заплескалась, заговорила, поднимая жирную пыль, подтапливая фиолетовые бугорки редисок, их серую колкую ботву.
А на рассыпанную пшеницу налетели воробьи. Шумят, радуются: дорвались. Швырнув в них горстью земли, Наталья стала дергать утреннюю прохладную редиску.
— Чо горит там? — заорал, выходя на крыльцо, Мишка. Помят, взъерошен.
— Убери хоть раз в жизни!
— Еще чего?
Мишка, шлепая тапочками и почесываясь на ходу, идет по неотложным утренним делам.
Наталья летит в дом.
— Убрал, — говорит ей Юрий. Этот всегда свеж и улыбчив. Он похож на молоденький огурчик, когда его нашаришь в шершавых листьях. Наталья нет-нет да и взглянет на деверя.
Юрий выходит на середину двора в одних трусах и, кряхтя, вздымает чугунную гирю, а Мишка подошел и считает: раз, два, три…
Потом тянет с гряды шланг и обливает Юрия водой. Всего, с головы до пят.
Тот вертится, трет себя ладошами, гогочет, жеребец стоялый!
Солнце является промеж тополей. Курится роса. Выходят сонные квартиранты. Долгоногий, как циркуль, почтальон приносит газеты и письмо от деверя Яшки с обратным адресом на какой-то Байкит. Наталья жарит картошку и заливает ее яйцами.
Завтрак… Мужики жадно хрупают редиску — своя, даровая. Они цепляют на вилки яичные солнышки и отправляют их в рот. Потом пьют чай и говорят о Яшкином письме и международной политике.
— Дурни-и! — кричит им Наталья в дверь. — Лопайте скорее да на работу!
А те дуют в кружки и гадают, мудро покачивая головами, куда брата Яшку занесут черти на следующий год и будет ли война. Решают — то и другое совершенно неизвестно.
Слава богу, избыла обоих. День становился шире, но работы все прибывало и прибывало.
Перегнав белье в машине один раз, она сходила на базар. Там заглянула в овощной магазин. Пусто! Вернувшись, опять дергала редиску, мыла ее и связывала в пучочки.
Редиски горели на солнце красными лампочками.
Сложив их в таз, Наталья заторопилась обратно. Но устроилась не в торговых рядах, как все, а на самых ступеньках овощного. Закричала пронзительно:
— А кому, кому редиски-и-и-и…
Первыми явились дети и собаки. Они жадно глядели в таз. Потом прошел народ вполне платежеспособный.
— Это разве редиска, — говорили женщины Наталье. — Это ж редисочные лилипутики. Почем?
— Обыкновенно.
— Ни стыда ни совести! Пучочек — глядеть не на что!
— Какой у них стыд.
— А вот редиска свежая-а-а… — кричала Наталья. Она терпеть не могла женщин. Эти нервные чьи-то жены ругались из-за каждой копейки. Мужчины лучше, щедрее. Но редиску покупали, и хорошо покупали. Минут через десять — пятнадцать Наталья уже шла обратно с пустым тазом, к которому прилипли обрывки листьев и огородная грязца.
Наталья спешила, почти бежала, чтобы только взглянуть на дом, убедиться, все ли в порядке.
Дом стоял молчаливый, насупленный. И хотя на дворе гремела цепью здоровенная собака, дом казался Наталье сиротливым и беззащитным.
Он раскалился, он тихо потрескивал под солнцем. Охватывала жуть — вдруг искра. Или, не дай того господи, супротивник какой спичку сунет.
Она вбежала во двор, оглядываясь, принюхиваясь — не дымит ли?
Все было в порядке. Она вздохнула с облегчением и начала уборку. Сняв платье, скребла и мыла, устраивала на полу наводнения и осушала их выкрученной тряпкой. Трещала, разламывалась спина. Гудели пчелы в руках и ногах.
Потом одновременно кормила собаку, готовила обед, полола грядки и собирала розовые яйца, просвечивающие, еще хранящие живое птичье тепло. Она тихонько, одно к одному, клала их в корзину — за яйцами к ней потребители шли сами, вечерами настойчиво торкались в калитку.
И так весь день. Не сделай одно — другое рушится; не сделай всего — день без пользы прошел.
Но были у Натальи и свои тихие радости. Часа в три она брала тазик, чистую, белую тряпку и смахивала пыль со шкафа, тумбочки, с мелких вещичек, веселой гурьбой толпившихся на комоде.
— Милые вы мои, крохотульки, — шептала им Наталья. Треснутые ее губы ласково шевелились, глаза улыбались, и дремавшая на диване кошка просыпалась и вострила уши, слушая, не с ней ли говорит Наталья.
Еще любила ковры. Она гладила их теплую, ласковую шершавость, и в ней шевелилось, дрожало что-то по-молодому. Будто запускает она пальцы в волосы Юрия.
Ложилась в постель, словно в могилу. Не чувствовала, не слышала, когда приходил Михаил (он допоздна точил лясы с квартирантами), не слышала, как среди ночи крался Юрий в кухню. Мертво спала.
В ногах уютно мурлыкала кошка. Во дворе возил цепь по натянутой проволоке пес, басовито гавкал на ночные шумы. Близко — рукой подать — вертелись краны и поревывали МАЗы, сотрясая землю, а сварщики склеивали голубыми искрами железную арматуру многоэтажки. Синий мигающий свет очерчивал шкаф.
А когда низко проходили ТУ — один за другим, — то шкаф мелко дрожал, кошка обрывала песни и Наталья ворочалась, ища щекой холодное место подушки.
Тетя Феша не раз ей говаривала:
— Слышь, Наташка, это старик на твое счастье пыхтел. Я ранее думала, чего он, дурак, из себя жилы тянет? А теперь мне ясно.
И в самом деле, жилы старик Апухтин тянул из себя с великим и неразумным усердием. Строить дом он начал давным-давно, лет этак за десять до войны. А пока квартировал у тети Феши, в переделанной баньке. Тетя Феша звала ее флигелем и брала соответственно. Жил Апухтин с женой, пятью пацанами-погодками, собакой, кошкой и петухом.
