«...Отодвинувшись на некоторую толщу...»
Комсомол должен охватить членством наиболее большее число учащейся и работающей молодежи.
Из выступления комсомольского лидера на партийной конференции
Эта книга — мемуары. Но мемуары — жанр солидный, академичный и скучноватый, хотя и полезный, а мне хотелось рассказать о смешных, веселых и трогательных случаях и событиях, в каких я если и не участвовал, то был «свидетель умиленный».
Книга написалась сама собой. По завету замечательного, любимого мною мастера Ю. Олеши я стараюсь, чтобы «ни дня без строчки». Правда, Юрий Карлович жил в мрачные годы социализма, когда писатель мог себе позволить писать «нетленку», сидя в кафе Союза писателей, а гонорара, полученного даже за небольшую книгу, хватало на то, чтобы безбедно жить хотя бы несколько месяцев. Несчастных, «затравленных писателей», ковавших литературу в Домах творчества, на берегах Черного или Балтийского морей, а также в Дубулты (ныне самостоятельная Латвия) и в Переделкине под Москвой, поджидали злобные критики, тупые редакторы и стукачи из КГБ. В государстве с тоталитарным режимом, где все ходили строем и жадно ловили команды из ЦК, творческие работники тоже были построены и кучковались в союзы, а союзы подкармливались всевозможными фондами (Литфондом, Худфондом, Музфондом и т. д.) и шел литературный процесс.
Для того чтобы считаться писателем, нужно было иметь удостоверение члена Союза писателей. Кстати, книги — совсем не обязательно. Поэтому иногда при составлении некролога руководство того или иного творческого союза долго ломало голову и рылось в архивах, чтобы обнаружить, что же такое создал покойный, считавшийся писателем, художником или даже композитором... И не всегда находило, но это мало что меняло в его судьбе и даже в некрологе (их, оказывается, в общих чертах на всех членов творческого союза заготавливали заранее).
Главное — быть в каком-нибудь «членстве», и тогда система «распреда матценностей» тебя принимала.
Человек, не охваченный членством в творческом союзе, не мог претендовать на звание литератора, художника и т. п. Поэтому и отбывал наказание как тунеядец будущий нобелеант Иосиф Бродский, ибо не мог считаться поэтом, поскольку не состоял членом Союза писателей.
Скажу больше и не без гордости. Я — писатель, потому что у меня есть удостоверение и справка с 1980 года (полсотни книжек не в счет!), а вот у Пушкина, например, — нет. Нет у него такой справки! Хоть все архивы переройте. Поэтому, например, человек, написавший пять четверостиший к трем раскраскам и вступивший в союз, — писатель, а Александр Сергеевич — самодеятельный автор. А то, что тогда не было творческих союзов, эпоху крепостничества совсем не украшает.
Теперь не то, а много лучше! (Если мы поддерживаем оптимистическое убеждение, в коем нас воспитывали и воспитывают до сего дня, что год от года все лучшеет и лучшеет...)
В литературе господствует направление, которое даже и не знаешь, как назвать. Были классицизм, сентиментализм, романтизм, реализм, теперь настал «апофигизм» всей страны! А литературный процесс, наверное, не прервался, но, заваленный тоннами макулатуры, ушел куда-то под нее, как под лед вставшей на зиму реки. Наверное, где-то там, в малотиражной литературе, он присутствует, но, как Сатурн, почти не виден. Наверное, есть писатели, которые, как «маленькие голландцы» в победившей свободной Фландрии, пухнут с голоду, пиша (пися) роскошные «Завтраки», «оттачивают селедочные головы» и шлифуют мастерство. Наверное, взойдет заря, и наши отечественные гоголи и Щедрины вылезут из подвалов и станут «глаголом жечь сердца людей...». Наверно... Верую и уповаю... Но позволю себе несколько перефразировать реплику Бабочкина из фильма моего детства «Чапаев», ту, что он со вздохом говорит пулеметчице Анке и ординарцу Петьке: «Счастливые вы! Молодые. До социализма (капитализма. — Б. А.) доживете. А мне уж не дожить!»
Я, конечно, приветствую будущее, но «двойственно», как Гоголь. Так написано в одном школьном сочинении: «Гоголь страдал двойственностью: одной ногой он стоял в прошлом, а другой приветствовал будущее» .
Я ощущаю и свое пребывание в этой классической позе, поэтому мне милы мемуары. Мне есть что вспомнить. А зачем? Чтобы повеселиться или, наоборот, загрустить и, даже не поверите, подумать. Ибо не скрываю — оглядываясь на давнее и недавнее прошлое и совершенно искренне веселясь, вспоминая «идиотизмы» минувшего, о многом «ностальгирую» и грущу, но «печаль моя светла!..»
И еще одно обстоятельство. Поскольку давно не читают книги, «уютно устроившись в удобном кресле под лампой с зеленым “абажюром”», (как я написал когда-то в школьном сочинении, а учительница литературы на полях моей тетради пометила: «был нежно воспитан»), то эти мои мемуары — для чтения в городском транспорте. Поэтому рассказы длиною в одну остановку: короткие — для чтения в автобусе или трамвае, а подлиннее — в метро или даже в электричке. Читать можно с любого места. Ткань повествования, «золотое руно хитросплетенных словес», не нарушится, и «блестяща мысль моя» не будет путаться и рваться. Не дождетесь!
Что же объединяет мои замечательные «нетленки» в один фолиант? Старая марксистско-дарвинистская мысль, что человек — существо коллективное. То есть он всегда — член какого-нибудь сообщества, всегда охвачен членством в каком-нибудь коллективе. А советский человек тем более. Например: родился — и сразу в ясли, потом в детский садик, а это членство. В садике — группы, в группах — воспитательницы, нянечки — коллектив и вожди. В пору моего детсадовского возраста неохваченных членством детей почти не оставалось. На них смотрели как на больных. Но если все-таки некоторым везло и детского садика они избегали, то уж школы — никак. А в школе ты сразу становился «многочленом»: ты и октябренок, и староста класса, и футболист, ты и пионер, и звеньевой, и член кружка авиамоделистов и т. д. И, что характерно, с возрастом переходишь не только в другое возрастное «членство», то есть был молодой, а стал старичком, но и в иной коллектив. Так вот эта моя книга о различных «членствах», о детстве моем и моих друзьях, и о детстве моих детей. Это рассказы о взрослых гражданах, официально «охваченных членством»: о художниках, поэтах, писателях, кого я знал. А еще о моих земляках, друзьях, а к ним относятся не только люди, но и книги, и картины, и музыка... И о людях, охваченных еще одним членством— «горожане», и еще одним — «советяне», то есть граждане бывшего СССР. Короче говоря, можно бы назвать книгу «Что я видел», но такая книга Бориса Житкова уже есть. Любимая книга моего детства.
Я благодарен нынешнему времени за то, что могу писать, не оглядываясь на всесильный когда-то, а ныне не существующий ГОРЛИТ — коммунистическую цензуру; о нем тоже расскажу пару анекдотов, свидетелем «умиленным» или даже участником некоторых мне быть припало... Не уламывая пугливых, как «трепетные серны», редактрис, чтобы спасти «дорогую строчку», а ей, видите ли, она кажется «опасной» ...
Теперь, отодвинувшись на некоторую толщу и собственной фигуры, и лет, я смотрю в совсем, казалось бы, недавнее прошлое, но дураки мне, как и прежде, кажутся смешными, какую бы должность они ни занимали, а высокопарные и торжественные слова — шелухой. Время удивительно отобрало из «россыпей дней и событий» очень немного. Больше всего запомнились случаи смешные! Наверно, это одно из самых замечательных свойств человека — из чувства самосохранения страшное превращать в смешное, а о печальном рассказывать весело. Как там у классика: « Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым!» Я смеюсь, расставаясь со своим детством и молодостью, и даже с годами зрелости. Мне смешно... До слез...
Я, правда, и не расставаясь, всегда старался смеяться. Прежде всего над собой! Потому, может быть, во многих передрягах уцелел. Недаром же Чарли Чаплин считал, что день, прожитый без смеха, потерян. Смех — самая большая защита в нашей, в общем-то, не очень располагающей к веселью жизни.
И еще я заметил, что человек веселый быстрее посочувствует и поможет попавшему в беду, чем человек мрачный! Смех — человечен.
Будут в этой книге и серьезные, и даже страшные истории, но это же все-таки мемуары, хотя и в виде, в некотором роде, лапши, какую мне нравится вешать людям на уши! Так они выглядят много симпатичнее.
А громче и веселее всего смеются мужчины в тяжелых больничных палатах. Смеются и выздоравливают. Известно ведь, что солдату пять минут смеха заменяют двадцать граммов масла!
В раннем детстве под его звуки я просыпался. Гимн пели солдаты военного городка, где стоял наш дом. В любую погоду, утром и вечером. Тысяча мужских голосов:
Союз нерушимый республик свободных!
Конечно, я не знал тогда, что автор слов — отец «Дяди Степы» — Сергей Владимирович Михалков. Вообще для меня эти совершенно непонятные слова и эта музыка были чем-то космически вселенским и неотвратимо пугающим. Теперь я понимаю почему.
