— Мой крехненький, хорохонький... Мне писочки ражноцветные приношит... Такие хорохенькие. Называются эти писки — фломаштеры!
— Роман Николаич, — спросил я так, чтобы особенно не заинтересовывать его своим вопросом. — А чтой-то у вас экспертиза какая-то не то будет?
— Хо-хо! — сказал Ромка. — Еще какая! Шам директор придет! Вшем доштанется!
— А как это...
— Чего?
— Ну, как там... это... ну, сравнивать...
— С почерком! — подсказал Коля.
— Вы, что? Дурачки? — спросил Ромка, не отрываясь от рисунка. — Что ли, вы оба вообще?
По всему выходило, что «вообще». Оба.
— Ну, завтра же в класс придет директор... Ну, кто-то же написал на журнале! Вот такими буквами! Теперь по почерку будут ишкать — кто! Вот и будет икшпертижа. Поняли теперя?
Дети лучше нас!
Да, а как там наши с Канадой сыграли, мы узнали из «Последних известий».
Только им, старым казачьим способом, можно удержать казачонка в курене, и то только зимой. И в пору моего детства и много позже матери, уходя на ферму к утренней или вечерней дойке, забирали с собой валенки, штаны и трусы пацанов. И то помогало с трудом.
Вместо своих штанов изобретательные наследники красы степей — хоперцев не гнушались надевать женские трико и рейтузы, обуваться в какие-то немыслимые галоши, а бывало, и просто босиком, и в двадцатиградусный мороз вылетать на заснеженную улицу гонять по сугробам в футбол. Конечно, по возвращении матери отсыпали положенную меру «горячих» по заледенелым задам. Но разве какое-нибудь наказание, которое еще то ли будет, то ли нет, сравнится со счастьем носиться в клубах пара по снегу и пинать ногами звенящий на морозе мяч? Или, набившись в утащенные от колхозной конюшни розвальни, лететь на них с береговой кручи, подскакивая на ухабах с опасностью переломать руки-ноги, свернуть шею или позвоночник, и веером рассыпаться по заснеженному речному льду. Какой там мороз! Что он может против урюпинских пеньков!
Но некоторые матери, вместо того чтобы посмеяться да плюнуть, все-таки пытались переломить упрямую казачью породу и выносили из домов все, что хоть как-то могло заменить штаны. И тогда «репрессированные» Коляны и Гришатки, Антипки и Трифоны уныло сидели на подоконниках меж бальзаминов и столетников, прилепив носы к протаявшим глазкам в стекле, и тоскливо поглядывали на кошек, идущих по плетням, ворон и важно разгуливающих по накатанным колеям воробьев, копошащихся в навозных конских яблоках, на грузовики, тракторы с прицепами, на прохожих, что, укутав носы в поднятые воротники, спешили, кривясь от солнечного света и снежного блеска, по своим делам... Так они сидели целыми днями, если не происходило что-нибудь из ряда вон выходящее... Например, по улице несли покойника и шел священник, или совсем торжественно везли гроб на машине, убранной кумачом и ветками! Ну, как тут усидеть в доме!
Вскакивал бесштанный арестант, метался по горнице, как чижик по клетке, и наконец хватал дедовскую или отцовскую папаху и выносился за ворота. Папаху — в снег! Босыми ногами — в папаху! Коченеют на ветру руки без варежек, но посиневшим вопросительным знаком, стуча зубами, застывает на сугробе, впиваясь глазами в похоронную процессию. Потрясая своим видом всех, кто деловито провожает усопшего в последний путь и старательно отводит глаза от голозадого созерцателя, который зримо превращается в сосульку, но не уходит, пока последний из толпы не швырнет в него снегом. А у следующего куреня уже стоит очередной вопросительный знак... Всюду жизнь! И казачьему роду нет переводу!
Люся опыт предков воскресила в Ленинграде! В очередной мой приход к ним я увидел замечательную картину. Посреди комнаты у большого, изготовленного умелым дедом, пюпитра перепиливал скрипку Ромка. Он был в валенках, поскольку на первом этаже — полы ледяные, но без штанов и без трусов, чтобы не ушел на улицу!
Пыры-пыры — пилил он, извлекая звуки, напоминающие скрежет и вой трамвая на повороте, и обливаясь горючими слезами.
— Крестнай! — приветствовал он меня, слизывая с губ слезы, шмыгая носом, по не прекращая пилить. — А когда я большой-то вырасту, ты хоть меня на гитаре-то играть выучишь?
Пыры-пыры... Шел период, знакомый каждому музыканту, который именуется «инструмент с ременным приводом».
Но старый казачий способ, подкрепленный Лю-синой энергией, принес неожиданные плоды. В восемнадцать лет Ромка закончил музыкальное училище. Правда, играл он теперь не на скрипке, а на альте. На импортных витаминах и Люсиных пирожках вымахал он под два метра ростом. Прямо с выпускного экзамена решено было отправить его на конкурс молодых альтистов не то в Германию, не то в Венгрию. Но вот тут принесли из военкомата повестку, и Роман Николаевич пошел исполнять почетный долг и обязанность. Ему и в голову не пришло, что можно как-то этого избегнуть.
В пятницу пришла почтальонка с повесткой, в субботу мы с Ромкой сходили в баню. В вокресенье —-к исповеди. Причастился казак и благословился на службу. Вечерком чаю с тортиком и пирожками попили. Женщины маленько поскулили. А в понедельник сел мой крестничек в автобус, и привет... Стали мы молиться да писем ждать!
И тут прибежал Ромкин профессор Лев Моисеевич, с фамилией такой затейливой, что ее хватило бы на трех евреев: не то Кацманбаум, не то Трахтенмангерц... Так я ее и не смог запомнить.
— Где Гома, что свучивось?
— В армию пошел! — прошелестела испуганная Люся.
— В какую такую агмию!
— Как в какую? В эту. В красную, в какую же еще?— совсем перепугалась внучка хуторского атамана.
— Я ему могду набью! — закричал профессор. — Я ему покажу агмию! Ну, все готов девать, все! Только бы на конкугс не ехать! Погазительно. Чтоб у меня был такой ученик два газа — пегвый и посведний! Пегвый и посведний! В общем, у меня инфагт! Как говогят могяки — повундва! Вы знаете, что это такое? Это — повундва, и все! Сейчас вы повувствуете, что такое повундва!
Что это такое, скоро почувствовали все! Толстенький, кругленький Лев Моисеевич очень скоро разговаривал в приказном порядке с самыми главными военными начальниками! Возникало ощущение начавшейся войны! Ромку искали по всей стране. Но не могли найти, потому что он из военкомата выбыл, а в часть на Дальнем Востоке не прибыл. Его еще где-то везли.
Профессор переехал к Ромке, поставил в кухне раскладушку, но, казалось, трое суток совсем не спал. Люся его кормила кашей и поила кофе, а он орал по телефону, совершенно утратив ощущение времени и пространства.
Наконец на четвертые сутки под конвоем привели Ромку, сильно смахивающего на зека — наголо остриженного, в ватнике, кирзачах, залатанных штанах, с тощим сидором за плечом.
— Я тебе могду набью! — приветствовал его профессор. Но это было пустой угрозой, он бы так высоко не подпрыгнул.— Все готов девать, только бы не заниматься!
— Знаешь, крестный, а мне понравилось, — говорил Ромка, когда я драил мочалкой его прыщавую спину в ванной, отмывая дорожную грязь и вагон-нуювонь. — В теплушку сели, ехали-ехали, кашу парили с тушенкой... Ребята такие замечательные! Ни тебе нот, ни тебе конкурсов... Красота! Жить бы так да жить!
В кухне, как победитель, павший на Куликовом поле, на раскладушке храпел Лев Моисеевич.
На конкурсе Ромка занял первое место, и его сразу приняли в Московскую консерваторию, которую он с блеском закончил и стал одним из лучших альтистов в стране. Так, во всяком случае, утверждает уже очень старенькая Люся.
Он играет в каких-то больших оркестрах, ездит с сольными концертами за границу. Я редко его вижу. Разумеется, четверо его ребятишек висят на мне, как шары на елке, когда я к ним приезжаю.
— Ну что, — говорю я седеющему красавцу, с годами все сильнее похожему на покойного деда Колю, — ты уже вырос большой? Тебя на гитаре-то играть выучить?
— А штаны отнимать не будешь? — спрашивает Ромка.
И детишки его смеются. Они эту историю знают. Вероятно, старый казачий способ еще имеет применение.
Таты — малочисленный народ Кавказа. Исповедуют иудаизм. В просторечии «горские евреи».
Кулибаба (Кул-бабай — тюрк.) — старый раб.
