И, кинувшись мне на грудь, залился слезами, с которыми выходила вся его тоска. Так я его, ослабевшего от слез, и передал в отцовские и материнские поцелуи. Но это прошла половина беды. Сестренку-то он все равно ненавидел. Дед Коля, который теперь спал вместе с Ромкой, с рук его не спускал, пожаловался мне:
— До того, волчара, злопамятный! Как мимо люльки идеть — так не то ширнеть ее чем, не то плюнеть... Кабы он ей чего не сделал! Совсем ведь глупой ишо! Эх, припоздали с сестренкой-то! Года б два назад родить надо бы, чтоб за одну грязь! А у них, вишь ты, то диплом, то кандидатская! А вот теперя у нас во всех депутатская! Сто раз голову сломаишь, как мальца в разум налаживать! Суродовали робенка!
Люсю-старшую, когда она предложила выдрать Ромку как следует, чуть не ударил, до того в гневе зашелся. Я деда Колю таким и не видел никогда.
— Хама вырастить хочешь! — кричал он. — Раба воспитать желаешь! Ты ли это! Что ты несешь, как не у нас деланная! Он ведь — первенец! Слыхала такое слово! Первенец! Нас не станет, на нем весь род наш... Он по всей родове от веку — воин! А ты из него выродка беспамятного слепить мостишься! Только пальцем тронь! Ты в уме ли, он сестру ненавидеть будет! А хто ему сестры ближее? Они, что ж, так и ста-нуть, как нонешние, врастопырку жить? Не вместе, а рядом — за чужой щекой зуб не болит.
— Ды привыкнет... Стерпится—слюбится! — только и смогла прошептать со страху Люся, которая никогда тоже не видела деда в таком гневе.
— Да счас-то на что ему такую муку терпеть! Кто его знаить, что его ждеть! А вы ему всю детству изгадите ненавистью этой! Это ж сестра его! Ему и ближе-то никого нет, а он ее ненавидит! А ну как ее спицей не то ножницами пырнеть!
— Да бог с тобой! Ты что, дед!
— Вот те и дед! Он же дурачок еще совсем! И ты за ним не соследишь! Вот мечтает ее в форточку выкинуть, а и выкинет! Ума-то ведь еще совсем нет!
Вероятно, доводы деда и его горячность на Люсю произвели впечатление, и она нам не мешала, только ворчала себе под нос слова осуждения. Но дед на нее только руками махал:
— Иди-иди к свому месту! И не путайся тута! Сказано тебе — сейчас упустим, апосля не наверстаем!
Люся-младшая притащила книгу доктора Спока, ища в ней ответа. На что два Николая в один голос сказали:
— На хрена нам доктор Спок? Он кто? Американец? Ну, вот пущай своих и учит! Что им смерть, то нам на пользу! Чему они нас научить-то смогут? Эдак и мы кого хочешь научим! Чужого-то! Вот хоть бы и американца! А у нас-то — свой, не в дровах, небось, найденный! Уж мы как-нибудь с ним сами, по своему разумению, по домашности. А у них вон не то в пробирке скоро детей выводить станут! На хрена нам этот Спок? Мы уж и в церкви спрашивали, что нам делать! Уж коли батюшка не знаить, а американец вон какой-то знаить!
В воскресенье сходили в церковь. Причастили Ромку. После праздничного обеда выгнали женщин на улицу с дитем гулять, а Ромку оставили за столом.
— Роман Николаич, — сказал дед, — вот что-то у нас дома мы не поздорову живем!
Ромка, по обычаю последнего времени, набычился.
— Нам это в страх и укоризну! Ведь весь дом на тебе. Нас-то, почитай, по полгода нету! Ты — хозяин, тебе решать! Через чего у нас такое настроение пошло, что и голосу твово не слыхать... И песни теперь не играешь, и не приплясываешь...
— Давайте Ольгу на помойку выбросим! — все так же, не поднимая головы и глядя в стол, пробурчал Ромка.
— Да она собака, что ль, на помойку-то ее... — не выдержал Коля-младший.
— Тогда в Дом малютки сдадим...
— А где ж ты про него слыхал? — ахнул дед.
— Да вон у нас, на Варшавской! И вывеска есть! Гуляют они тама...
У меня сердце заколотилось в голове. А дед Коля, несколько побледнев, рубанул:
— Ну, в Дом малютки, так в Дом малютки... Только сам понесешь!
Люся в ужасе всплеснула руками:
— Ай, не заигралися ли вы, казаки? Это ж надо такую дурь придумать! — но мужчинам возражать не стала, знала, что мы поступим так, как дед решит.
Коля-младший только в потылицу лез в задумчивости. Люся-маленькая плакала, но отца ослушаться не смела. А дед Коля стоял насмерть:
— Только такой крайней мерой! Только такой... — а за сердце хватался и в церковь каждый день ходил.
Выбрали самый поганый темный дождливый вечер. Оделись во все черное, словно на похороны. Собрали все детские рожки и пеленки в пресловутую наволочку. Ольгу — в коляску, Ромке — наволочку на плечо:
— Вези, сдавай родную сестру в инкубатор...
К нашему ужасу — повез! И принял поначалу, со старта, довольно резво. Так и шли, под проливным дождем без зонтиков: Ромка с коляской и наволочкой, мы — трое в ряд, а за нами — две Люси в полуобморочном состоянии. Люся-старшая все порывалась «прекратить комедию», но дед на нее так зыркнул, что она, поскуливая, отстала. Зыркнуть-то зыркнул, а валидол сосал!
— Крестнай! — сказал Ромка, не оборачиваясь. — Чего ты там бормочешь?
— Молюсь! Чай, ведь навек сестру-то сдаешь... Назад ее не отдадуть!
— Как, не отдадуть?
— Никак! Ей в Доме малютки даже имя поменяют. Все. Не увидишь ее боле никогда!
— Ну, и хорошо...
Люся чуть не заголосила.
Но шаги замедлились. И чем ближе подходили мы к воротам и глухому забору Дома малютки, тем медленнее шел насквозь мокрый Ромка. Наконец совсем остановился.
— Чего это? — спросил он меня, прислушиваясь.
— Это детишки в Доме малютки орут.
— Через чего ж они орут-то?
— Видать, жизня у них в инкубаторе-то дюжа сладкая! — сказал Коля-младший.— Может, исть хотят, може, мокрые лежат, а няньки кофей-какао хлещут... А кому эти детишки нужные? У них, небось, братьев нету, заступиться некому...
Ромка долго слушал детский плач, доносившийся из-за забора. Наконец решительно повернул коляску обратно:
— Ладно! Завтра принесем!
Дома я его как ни в чем не бывало мыл в горячей ванне. Ромка молчал. А когда намытый вышел в детскую, то стал против Ольгиной кровати и уставился на нее. А та заулыбалась беззубым ртом, замахала ручонками.
— Вя-вя, вя-вя... — передразнил ее Ромка. И, войдя в кухню, где все пытались пить чай, сказал деловито: — Ну, что сидите-то?.. Сами чай пьете, а Ольгу кто кормить будет? Она, небось, исть хочить!
Наутро дед и Люся поехали в церковь служить благодарственный молебен о воцарении мира в семье. А Ромка с родителями пошел гулять. Он шел впереди, никому не позволяя везти сестру. Катил коляску сам.
Один я остался не у дел, но я не жалею...
С другими тремя братьями и сестрой наши женщины таких ошибок, как с Ольгой, не совершали, и Ромка действительно скоро стал непререкаемым авторитетом для младших, поистине старшим братом, вторым отцом.
— Ага! — сказал Ромка, распахивая дверь наотмашь. — Шидите тута! Ну, шидите, шидите... И ничего не жнаете!
# Из своего первого класса он приходил, как из штыковой атаки, в шапке набекрень, в расхристанной до пупа шубе, потный и грязный, как грузчик угольного порта. Не зря же дорога из школы домой (длиною метров в четыреста) занимала у него более часа. Судя по оторванным пуговицам и фонарям, которые только менялись местами и вспыхивали то под левым глазом, то под правым, а с лица не исчезали никогда, как родимое пятно, как фирменный знак настоящего мужчины семи лет, проживал он этот час очень интенсивно!
— Вот шидите и ничего не жнаете! — У него недавно выпали передние зубы, и он шамкал, как сельский пенсионер. — А я вам не шкажу!
Мы с Колей, Ромкиным отцом, смотрели по телевидению знаменитый матч Канада — СССР на первенство мира, специально оба на работу не пошли. Нам было не до Ромки. А его прямо распирало:
— Ладно, шкажу! К вашему шведению, ешли хотите жнать... Жавтра будет икшпертижа! Фее! Больше ничего не шкажу!
Оставляя лужи на паркете, он прошлепал в чавкающих валенках в свою комнату, насквозь мокрые рукавицы на резинках победно болтались у его рукавов. И уже там, у двери, так и не дождавшись от нас какой-либо реакции, выдал:
— Дождались, дурачки! Жавтра к нам в первый «А» придет шам директор и будет икшпертижа! Будет х... с почерком шравнивать!
И грохнул дверью!
Я глянул на Колю. У него был такой вид, словно это грохнула не дверь, а на голову ему упал кирпич. У меня от потрясения пропал дар речи.
— Какой почерк! Кум! — выдавил он наконец. — Первый же класс, елы-палы! Какая экспертиза!
— Мы чего-то недопонимаем! — предположил я. — Надо переспросить...
— А как? Как ты его спросишь? Про что?
— Ну, уж как-нибудь.
— Ну, валяй, ты — крестный, это как бы по твоей части — мораль! А я отступаюсь! Ничего себе... Экспертиза с почерком!
Мы пошли к Ромке. Памятуя строжайший приказ «после школы обязательно переодеваться», Ромка выполнил его наполовину. То есть вся его одежда, включая шубу и валенки, лежала кучей в углу, а сам он совершенно голый сидел у письменного стола и что-то увлеченно рисовал, напевая под нос:
