Хари Кунзру - Без лица

Благодарю моих родителей, Рави и Хилари Кунзру, Саймона Проссера, Хэмиша Хэмилтона, Джонни Геллера, Ханну Гриффитс, Кэрол Джексон, Кертиса Брауна, Джеймса Флинта, Зади Смит, Джесс Клеверли, Снеха Соланки, the Borg (www.metamute.com), Розмари Гоуд, Джона Брэдшоу, Пенни Уорбертон, Элейн Пайк, Гастона и Франсуа, сотрудников восточного и индийского отделов Британской библиотеки, Google и всех остальное кто помог мне фактами, мнениями, деньгами и любовью во время создания этого романа.

ХАРИ КУНЗРУ, английский писатель индийского происхождения, несмотря на свою молодость, уже вошел в обойму лучших писателей Старого Света. Роман «Без лица» был признан в Англии лучшим литературным дебютом 2002 года.

Роман, в котором злоключения и унижения героев в правильной пропорции соединяются с юмором повествователя… Кунзру можно назвать современным Киплингом.

Кунзу — автор, наделенный огромным талантом, и его текст производит впечатление исключительно сильное, что редко бывает с первыми романами… Богатый, яркий и мастерски выдуманный.

Время действия: три года после начала нового столетия. Красная пыль, что некогда была плодородной горной почвой, дрожит в воздухе. Она оседает на всадника, который медленно продвигается по оврагам, избороздившим равнины к югу от гор. Пыль сушит горло, тонкой пленкой покрывает одежды, забивает поры розового потного английского лица.

Его зовут Рональд Форрестер, и пыль — его специальность. Точнее сказать — борьба с пылью. Членам Европейского клуба в Симле[1] не надоедает эта шутка: Форрестер — лесник[2]. Пару раз он пытался объяснить это подчиненным-индусам, но они не поняли юмора. Индусы полагают, что имя пришло к нему вместе с работой. Лесник-сахиб[3]. Как инженер-сахиб или мистер судья.

Форрестер-сахиб борется с пылью. Семь лет он провел в горах, высаживая защитные пояса молодых деревьев и добиваясь исполнения запретов на вырубку леса и нелицензированный выпас скота. Даже сейчас, в отпуске, работа следует за ним по пятам.

Он делает глоток солоноватой воды из фляжки и напрягается в седле, когда камни из-под копыт катятся по крутому, сухому склону. День клонится к вечеру, жара спадает. Небо испятнано иссиня-черными тучами, которые пригнал муссон, — со дня на день начнется сезон дождей. Он хочет, чтобы это случилось поскорее.

Форрестер приехал в эту страну именно потому, что здесь не было деревьев. На службе, посиживая на веранде правительственного бунгало, он полагал, что отсутствие деревьев сделает его путешествие тихим и спокойным. Теперь все вокруг ему не нравится. Безотрадная страна. Единственные растения здесь — пучки острой желтой травы и чахлые терновые кусты. В этом пейзаже он чувствует себя неловко, не на месте.

По утрам, когда солнце раскаляет его палатку, Форрестер видит сны. Сны о деревьях. Полки гималайских кедров шагают по долинам и по взгорьям. Этакие хвойные «красные мундиры»[4]. Баньяны, разметав корни-щупальца, черной листвой застят синеву неба. Дубы причудливых форм и плакучие ивы видоизменяются на грани сна и яви, пока он ворочается в постели. И он просыпается — потный, утомленный, раздраженный. Он едва успевает побриться, как пот и пыль уже снова сбегают со лба красными ручейками. Форрестер знает: кроме себя, винить некого. Все говорили ему, что он выбрал дурацкое время для путешествий на юг.

Если спросить, что он здесь делает, Форрестер затруднится с ответом. Возможно, он приехал из упрямства, потому что в это время года все остальные едут на север, в прохладу предгорий. Он провел в седле три недели. В поисках чего? Чего-то такого, что заполнило бы брешь.

Более опытный человек сказал бы, что эта брешь имеет форму женщины, и посвятил бы свою жизнь в Симле охоте на невест — на чаепитиях и матчах поло. Вместо этого Форрестер, неуживчивый, молчаливый, скачет по оврагам — воплощенная пустота, обернутая в хаки, видящая сны о деревьях, пустота, ждущая чего-то, что заполнило бы ее.

То, чего он ждет, находится от него не более чем в миле. Когда опускается солнце, Форрестер замечает вдали отблески металла и ярко-розовое пятно. Он останавливается и смотрит. За последние полтора дня он не встретил ни одной живой души. Постепенно он различает целый отряд. Скорее всего, это — землевладельцы-раджпуты[5]. Они ведут за собой верблюдов и сопровождают занавешенный паланкин, подпрыгивающий на плечах четверых носильщиков.

К тому времени как процессия оказывается на расстоянии оклика, солнце уже почти погрузилось за горизонт. Форрестер ждет. Его лошадь бьет копытами по берегу высохшего русла реки. Носильщики паланкина останавливаются немного поодаль и опускают свой груз. Головы их обмотаны огромными розовыми тюрбанами, у них ухоженные длинные усы. Они смотрят на потеющего англичанина, как покупатели на молодого бычка. Восемь пар черных глаз, любопытных и бесстрастных.

Из-за спин неожиданно выныривает худой мужчина средних лет, одетый в набедренную повязку-дхоти и неопрятную белую рубашку; под мышкой у него зажат черный зонтик. Его внешность кажется неуместной посреди оголенной земли. Очевидно, что здесь он главный, и он, похоже, раздражен тем, что его слуги остановились, не дождавшись его указаний. Протискиваясь вперед, он приветствует Форрестера по восточному обычаю. Форрестер собирается заговорить на хинди, но мужчина здоровается с ним по-английски:

— Похоже, будет дождь, а?

Оба поднимают глаза к небу. Как бы в ответ, увесистая капля воды разбивается о лицо Форрестера.

Внутри паланкина жарко и тесно. Запахи пищи, грязного тела и розовой воды смешиваются с другим запахом, острым и горьким. Рука Амриты снова протягивается к маленькой сандаловой коробочке с пилюлями. Она смотрит на руку так, как смотрела бы на змею, скользящую по каменному полу, — отрешенно, на грани отвращения. Да, это ее рука, но только сейчас, только на время. Амрита знает, что она — не тело. Это кто-то другой, играющий коробочкой, и ключиком, и шариками липкой черной смолы.

Глухой удар. Остановились. Голоса снаружи. Амрита радуется. Ей девятнадцать лет, это ее последнее путешествие, и любая отсрочка — повод для праздника. Она глотает еще одну пилюлю опиума, чувствуя на языке горечь смолы.

Как это бывает каждый год, ветер долго дует с юго-запада, перекатывая груз густого воздуха по равнине, чтобы затем крепко ударить им по горам. Теперь висячие гроздья облаков созрели настолько, что не выдерживают собственной тяжести и падают.

Итак, дождь.

С невообразимым напором он обрушивается на горы. Застигнутые на открытом месте пастухи и дровосеки, накинув платки на голову, бегут в укрытие. Затем дождь обрушивается на подножия гор, заливая костры, сминая крыши, вызывая улыбки у тех, кто выбежал из дома — поприветствовать воду, которую ждали так долго.

Наконец дождь приходит в пустыню. Форрестер слышит собственные слова: «Да, самое время, чтобы разбить лагерь». Возможно, Моти Лал оскорблен его бесцеремонностью, но Форрестеру не до него. Его глаза прикованы к паланкину. У вышитой занавески суетится служанка. Обитательница паланкина не осмелилась даже выглянуть наружу. Форрестер гадает, больна ли она или просто очень стара.

Вскоре дождь становится размеренным. Набухшие капли шлепаются в пыль, как маленькие бомбы. Стреноженные верблюды нервничают и ворчат. Слуги бегают взад-вперед, распаковывая поклажу. Пока Форрестер спешивается и расседлывает лошадь, Моти Лал непрерывно болтает. Моти Лал здесь не начальник, о нет, всего лишь доверенное лицо семьи. Ему выпало сопровождать молодую госпожу к дяде в Агру. Крайне необычно, да, но на то есть причины.

На что этот чертов идиот намекает? Форрестер спрашивает, откуда они пришли. Мужчина называет маленький городок, по меньшей мере, в двухстах милях к западу от их стоянки.

— И вы прошли весь этот путь пешком?

— Да, сэр. Молодая госпожа сказала: только пешком.

— Но почему вы не поехали на поезде? Агра отсюда в сотнях миль.

— Таковы особые обстоятельства. Понимаете?

Форрестер не понимает. В этот момент он гораздо больше озабочен тем, чтобы успеть поставить палатку, — похоже, ливень усиливается с каждой секундой. Моти Лал поднимает зонт и держит его над англичанином, пока тот вбивает колышки. Стоит, не обеспечивая при этом никакого укрытия. Форрестер ругается вполголоса, но все это время в его голове крутится единственная мысль: так, значит, она молода.