Еще вчера мы ничего не знали о Н. Нарокове. Его имя, как и имена многих других писателей русской диаспоры в зарубежье, ничего не говорило нам. Сегодня его романы обретают свою жизнь на Родине писателя.
Чуть больше года назад в журнале «Дружба народов» впервые в нашей стране увидел свет роман Н. Нарокова «Мнимые величины» (№ 2, 1990) — один из трех, написанных русским писателем в эмиграции.
Николай Владимирович Марченко, позже взявший себе литературный псевдоним Н. Нароков (1887–1969), родился в Бессарабии, учился в Киевском политехническом институте, жил в Казани. Будучи офицером деникинской армии, попал в большевистский плен, бежал. Учительствовал, преподавал математику сначала в провинции, затем в Киеве. В тридцатые годы репрессирован, сидел, правда недолго, в тюрьме. В 1944 году покинул Россию со второй волной эмиграции. Умер в Калифорнии.
«Мнимые величины» изданы в Нью-Йорке (1952). Именно в тексте этого романа писателем впервые произнесены слова «культ личности», впервые показана грандиозная махина страшного тоталитарного режима, НКВД, причем не в Москве, на Лубянке, о чем мы уже знаем, читали достаточно много, а в одном из российских городов. В центре романа — рабочий Любкин, палач областного масштаба. Роман повествует о людях, которые волею неисповедимой, непредсказуемой судьбы оказываются в застенках НКВД. Примечательно, что ни постоянная угроза ареста, ни предательство ближних, ни страх перед изощренными пытками не могут сломить крепости их духа.
В романе Н. Нарокова «Могу!» (Буэнос-Айрес, 1965) как бы в продолжение темы ярко показаны противостояние ценностей мнимых и истинных в человеческих отношениях, наглая и жестокая власть, тем не менее нередко пасующая перед духовностью, порядочностью, интеллигентностью, развенчание носителя такого типа власти, эмигранта из советской России.
Острый детективный сюжет, который держит читателя в неослабевающем напряжении, неординарные человеческие характеры, прекрасный, увы, во многом забытый русский язык, — все это сегодня ставит и само имя писателя, новое для нас, и его романы в ряд интереснейших открытий литературы русского зарубежья.
Мы отвыкли от чтения истинных романов, какими в свое время явились перед нами классические произведения Л. Толстого, Тургенева, Гончарова… Радостно отметить, что Н. Нароков возвращает нас к истокам жанра.
В ближайшее время издательство намерено познакомить читательскую аудиторию и с третьим романом Н. Нарокова «Никуда» (1961), созданным в промежутке между «Мнимыми величинами» и «Могу!».
В. Турбина
Посвящаю моей жене, как знак моей сердечной благодарности за ее любовь ко мне и за ее жизнь со мною.
8 октября 1959 г., часов в 8 утра, кто-то позвонил в 11 участок городской полиции, и женский голос чуть ли не истерически стал кричать в телефонную трубку, что ночью в доме произошло убийство. «Его убили! Убили!» — кричал голос. Дежурный полицейский насторожился и начал было задавать вопросы, но сразу же понял, что спрашивать незачем: женщина была почти невменяема, путалась в словах, перебивала самое себя и даже свой адрес сначала сказала неправильно, а уж потом спохватилась:
— 12–13 Франклин стрит… То есть нет! 13–22!.. 1-3-2-2! Да! Скорее, скорее! Я с ума схожу!..
Через 15 минут инспектор Поттер, его помощник Муррей, два детектива и врач были на месте. На улице около дома толпились взволнованные соседи, которые бросились к Поттеру, чтобы что-то сказать, на что-то указать и что-то посоветовать. Но Поттер, никого не слушая, деловито растолкал всех и быстро прошел в дом. Там он увидел пожилую даму, которая была почти вне себя: ничего не могла сказать, а только захлебывалась в горловой судороге, махала руками и смотрела непонимающими глазами. Потом она кое-как справилась с собой и замахала руками на дверь:
— Там… Там…
Поттер и Муррей быстро вошли в комнату. Это была спальня. На широкой кровати лежал в пижаме мужчина с перекошенным лицом и со скорченной правой рукой, подвернутой под бок. Одеяло было сброшено на пол, смятая подушка была откинута в сторону. Следов крови не было. Врач подошел осторожно, стараясь ни к чему не прикоснуться, и наклонился. Послушал дыхание, попробовал сердце, зачем-то пощупал плечо и махнул рукой:
— Часов 6–7, как он уже мертв. Вероятно, асфикция. Задушили!
И он покосился на подушку.
Поттер, стоя в дверях, осматривал комнату. Пожилая дама, дрожа крупной дрожью, похожей на вздрагивание, стояла позади его и судорожно всхлипывала.
— Вы одна здесь? — полуповернулся к ней Поттер. — Никого нет в доме кроме вас?
— Я? Нет, я одна! И…
Муррей и один из детективов подошли к кровати, осматривая ее со всех сторон цепким взглядом, который все видит и все запоминает. И почти сразу детектив увидел на простыне что-то. Он молча указал Муррею пальцем. Тот понимающе кивнул головой и окликнул Поттера.
— Вот! — коротко сказал он.
Поттер посмотрел. На простыне, поближе к краю кровати, лежала некрупная темно-серая пуговица. Такие пуговицы обычно пришиваются к рукавам мужских пиджаков.
Поттер многозначительно глянул на Муррея. Муррей ответил таким же взглядом.
Во все те страшные дни, которые пошли после убийства, Юлия Сергеевна много раз напряженно и мучительно спрашивала себя: «С чего это началось? Как оно началось?» Но уже в первый раз, как только она задала себе этот вопрос, ответ пришел к ней сразу, пришел сам, без усилия, ясный и для нее несомненный: все началось «с того разговора». Вероятно, она не могла бы сказать, почему именно «тот разговор» она считает началом трагических событий, но в своей догадке не сомневалась, убедившись в ней сразу: неосознанно, внутренним чувством. Конечно, никакая логика не могла бы установить связь между «тем разговором» и убийством, но Юлия Сергеевна в этой связи не сомневалась, и тот случайный разговор ее мучил. Ей хотелось, чтобы он не был началом, чтобы он вообще не имел никакого значения, чтобы его словно не было. Но в то же время чувствовала, что многое (все?) идет именно от него. «Если бы не он, все было бы иначе! Я по-прежнему была бы уверенной, и… Но он смутил меня. Во мне, кажется, что-то изменилось: как будто я что-то потеряла и что-то нашла!»
Смутил разговор, смутил и Табурин. Борис Михайлович говорил тогда, конечно, безотносительно, а просто по своей обычной манере выкладывал очередную «ересь», и, конечно, не имел в виду кого-нибудь и, тем более, не имел в виду самое Юлию Сергеевну. Но ей тогда же показалось, будто он говорил именно о ней и именно для нее. Не показалось ли то же самое и Виктору?
Это было в их доме. Юлия Сергеевна случайно запомнила тот день, а потом уже никогда не забывала: 14 июня, в воскресенье. Она, Табурин и Виктор мирно и немного лениво сидели на патио. День был солнечный, и они не то искали солнца, не то прятались от него под большими, яркими зонтами. На столе стояло блюдо с клубникой, и Виктор в третий раз наложил себе ягод. Он их ел с той простодушной непосредственностью, с какой он делал и говорил почти все, мило и светло улыбаясь. Юлия Сергеевна посмотрела на него и тоже улыбнулась: ей было приятно, что Виктор ест с удовольствием.
— Вы так любите клубнику? — спросила она, не замечая, как ласков стал ее голос.
— Люблю! — поднял Виктор глаза и открыто рассмеялся. — Я ведь сластена, я все сладкое люблю!
— А для меня клубника безразлична! — равнодушно заметил Табурин. — Малина, по-моему, вкуснее!
— Ничего не поделаешь! — лениво ответила Юлия Сергеевна. — Вкусы бывают разные, а поэтому о них не спорят.
— Оно конечно… На вкус и цвет товарища нет!
Табурин отставил блюдечко с клубникой и о чем-то задумался. А когда он задумывался, у него всегда становился преувеличенно сосредоточенный и озабоченный вид. Юлия Сергеевна шутя уверяла, что даже тогда, когда он пытался припомнить, вторник сегодня или среда, у него такой вид, «будто он научное открытие делает». Да и весь он был преувеличенный: говорил чересчур громко, размахивал руками чересчур широко и если убеждал в чем-нибудь, то глаза делал чересчур страшные. Когда он ходил по комнате, то ходил так быстро и напористо, что можно было подумать, будто несколько человек бегает взад и вперед. Он никогда не вставал с места, а вскакивал, не садился на стул, а падал на него, не брал газету со стола, а схватывал ее. С курьезной пылкостью он возмущался каким-нибудь пустяком или восторгался случайным вздором, но быть ровным и сдержанным не умел. И эти его манеры производили комическое впечатление, потому что был он большой, грузный, тяжелый и уже не молодой: лет за 50. Волосы у него почти всегда стояли дыбом, лицо чуть ли не каждую минуту меняло выражение, галстук постоянно сбивался на сторону, и полы незастегнутого пиджака развевались словно от ветра. Всем почему-то казалось, что ему была бы очень к лицу борода веером, и ему часто советовали отпустить ее, но он махал рукой и протестовал:
