Зоя Журавлева
Кувырок через голову
На батарее спит кошка Мария-Антуанетта, обняв ее лапами.
Фингала не видно, он под столом, только кожаный нос чернеет и блестят глаза. На нем, распластавшись, спит белая крыса Нюра (но она все равно — Лариса), и длинный хвост ее чуть подрагивает.
В кухонное окно видно немножко крыши, и эта крыша сейчас гудит. Будто кто-то, неловкий, большой бродит по ней сейчас, невидимый в сумерках. Это ветер бродит. Но в кухне тепло.
Мама лежит на диване. Лицом вверх, руки закинуты за голову, острые локти торчат. Смотрит куда-то вверх, в пустой потолок. Когда мама так смотрит, папа, если он дома, сразу хватает газету и начинает у нее перед глазами махать: «Ты где? Ты где?»
Мама лежала-лежала. Вдруг говорит:
— Аська, а если нам козу завести, а?…
Ася увидела. Жухлый газон перед домом. Снегу еще нет, но трава уже мерклая, жестко шуршит под ногой. Коза идет по газону, как королева, и мохнатые бока ее важно колышутся. Изо рта торчит астра. Нет, георгин, он пышный. Троллейбус остановился возле газона, скинул уши в траву, пассажиры тычут пальцами и смеются. А из подворотни уже бежит, переваливаясь, толстая дворничиха и кричит толстым голосом: «С ума посходили! Козы посередь города!»
— Где? Прямо в городе?
— А при чем тут город? — удивилась мама. — Здесь, в квартире. Утром откроешь глаза, а из кухни по коридору уже цок-цок-цок. И такая лукавая бородатая морда, а?!
— Бородатый — это козел, — поправила Ася.
— Все ты знаешь, — обиделась мама. — Коза тоже бывает, я помню.
Она уже не лежит. Вскочила. Глаза теперь хитрые, без всякой потусторонности. Это папа ей говорит: «Пожалуйста, не смотри на нас такими потусторонними глазами!» Мама не понимает, что папа выдумал. «Я не на вас вовсе смотрю, я — мимо вас». — «Тем более — мимо», — обижается папа. Ася хочет тоже вмешаться, заступиться, что ли, за папу. Но папа тихонько толкает ее, уже тащит из комнаты: «Не мешай маме. Пошли!» Ася еще упирается в коридоре: «Она все равно ничего не делает». Папа хватает ее на руки, тащит, смеется:
«Делает. Да не твоего ума дело». — «А чьего?» — «А не твоего!» Папа смеется, подкидывает Асю. Но она вырывается: «Нет, правда, — скажи?!» Вдруг папа поставил Асю на пол и говорит: «Она думает». Ой, Ася чуть не упала со смеху. Ничего себе: дело! «Я тоже думаю!» — «Вот за это я тебя уважаю. Думай дальше». И папа серьезно так на Асю взглянул…
Это Ася раньше не понимала, маленькая была. Теперь-то она понимает. Мама пишет повесть. Раньше у нее получалось, это же ее работа. Но сейчас вряд ли получится, она сама говорит…
— Может, коза бы меня стимулировала, — размечталась мама.
Непонятно, что бы ей эта коза. Но не хочется спрашивать. Мама сама нипочем не скажет, а пошлет Асю за словарем. Придется тащиться в большую комнату, приставлять стул, лезть на стеллаж. Словари стоят тесно, и один обязательно упадет.
— И чего мы будем с ней делать? — уклончиво уточняет Ася.
— Поставим в сервант, — смеется мама. — У меня была знакомая коза, она всегда стояла в серванте и блестела.
— А как она туда залезала?
— Кто ее знает. Залезала — и все.
— У нас и серванта нет, — напомнила Ася.
— Вот видишь, — вздохнула мама. — Даже серванта нет. В него чашки надо. Чашек, признаться, тоже негусто. Ты мою кружку случайно не видела?
— Видела. Она в помойном ведре. Ее Туся ночью с буфета скинула, но я все осколки потом собрала.
— Ну, Туська! — грозно сказала мама.
Кошка Мария-Антуанетта сразу подняла голову от батареи, открыла глаза и сказала: «Гррн!» Но не спрыгнула. Мария-Антуанетта ужасно отзывчивая, всегда сразу ответит.
— Опять она хозяйничает, — сказала мама.
Фингал под столом завозился и на всякий случай виновато шаркнул хвостом, печальные глаза его подобострастно взблеснули.
— А ты при чем? — удивилась мама. — Набезобразничал и молчи!
Днем, пока Ася в школе, Фингал опять на диване валялся. Мама вошла, а ему даже спрыгнуть лень — лежит и моргает. Весь диван теперь в шерсти, снова надо чистить…
А Мария-Антуанетта, будто ее не касается, опять уже спит. Обняла горячую батарею. Лапы у нее черные, а сама Мария-Антуанетта кофейная, цвета «кофе натуральный со сгущенкой без сахара», как папа всем объясняет. Этот цвет ей полагается по породе, ведь она чистокровно сиамская, не какая-нибудь.
Ночью в кухне Мария-Антуанетта одна. И, конечно, хозяйничает. Гремит кастрюлями на плите, Асе в комнате слышно. Открывает буфет и выбрасывает оттуда, что может. Тарелки она, например, не может. Тарелок поэтому пока много. А рюмок почти что нет. Рюмки Мария-Антуанетта с грохотом гоняет по кухне. Их утром в разных углах находят. Иногда они утром целые, но редко. Печенье тоже находят на полу, Мария-Антуанетта его любит погрызть. Мама предполагает, что она и по столу ходит. Но этого никто не видел. Печенье она, может быть, тоже в буфете берет, из пакета, а вовсе не обязательно со стола. Папа утром сердится и грозит Марии-Антуанетте облезлым веником, а мама его останавливает: «Брось! Должен же кто-то в дому жить полной жизнью?!» Но свою кружку ей сейчас жалко.
— Хоть стакан бы какой-нибудь недобитый…
Нашла, наконец, и шагнула к раковине. Холодную воду опять будет пить прямо из-под крана. Асе, кстати, не разрешает.
— И этот тут, здрасьте! — сказала мама.
Увидела ужа Константина. Ася забыла предупредить: Константин ведь нежится в раковине! Ася сама воду ему пустила. Заметил маму, булькнул и ушел с головой под воду. Но сразу вынырнул, потому что мелко. Если было бы глубоко, Константин все равно сразу бы вынырнул, потому что он любопытный.
— А этот почему здесь? — удивилась мама.
Вытащила затычку. Вода забулькала. Константин нехотя вылез из раковины, спустился на пол по стиральной машине, которая рядом, и поструился через кухню к буфету. Мария-Антуанетта соскочила с батареи, понюхала мокрого Константина, чихнула и вспрыгнула на батарею обратно.
— Эта раковина для мытья посуды, Настасья, — сказала мама противным воспитательным голосом. — На то ванная есть.
— Там лохматый сохнет, — объяснила Ася.
— Не в самой же ванне!
— В самой ванне он мокнет. Его знаешь там сколько!
— Могу себе представить, — вздохнула мама. Она вздохнула, что опять папа своими фотографиями захламляет квартиру. Куда ни сунешься — всюду карточки, сохнут, мокнут, глянцуются или лежат под прессом. — Это какой — лохматый?
— Такой… — Ася показала.
Всеми пальцами себе в волосы влезла и как следует там прошлась. Сразу хорошо встали: дыбом. У Аси волосы жесткие, черные, когда на улице сыро — чуть завиваются на концах, а вообще-то — прямые. Глаза чуть-чуть раскосые, желтые. Скулы тоже есть, и на них румянец, просто такая кожа — тугая. «Чингисхан какой-то», — говорит мама. А папа смеется: «Она никогда не была красивой, но всегда была чертовски мила». Это одна знаменитая актриса про себя говорила, папа читал. Может, даже слышал. Он в театре работает, фотографом, вполне мог и слышать.
— А, — мама сразу поняла. — Это поэт.
Может, и поэт. Папа их иногда снимает, для книжки. Потом книжка выйдет, а впереди, сразу как откроешь, — фотография: портрет автора. Это папа делал. «Я вам книжку обязательно подарю, — говорит папе каждый автор, улыбаясь потом в коридоре. — Обязательно!» И долго жмет папе руку, извиняется за беспокойство, что вот он причинил папе столько хлопот, у него немножко такое лицо, он сам знает. Но папа так его замечательно снял! Схватил самую суть! Папа — наоборот — говорит, что лицо хорошее, есть с чем повозиться, с таким лицом, но папа на этот раз не очень, честно говоря, схватил, свет не совсем был тот…
А потом они забывают дарить. Папа придет: «Книжка-то уже в продаже была!» — «Ну и что?» — невнимательно удивится мама. «Опять забыл подарить». — «Юрка, ну до того ль человеку, когда книжка вышла? — смеется мама. — Ему долги раздать надо!» — «Все-таки хотелось иметь, — вздыхает папа. — Я, может, старался». — «Вот и будь доволен», — смеется мама.
Но сейчас она не смеется. Ходит по кухне и старается наступить Фингалу на хвост. Дался ей этот хвост! Вот, опять попала. Фингал осторожно втягивает свой хвост под стол, но молчит. Знает, что никто его пока не прощал. Ага, снова попала.
— Ему же больно, — сказала Ася.
— Что? — мама будто не слышала, но наступать перестала. Вдруг говорит. — Хоть б
кто-нибудь позвонил! Возможно, это бы меня стимулировало. Да, не исключено…
— Ты телефон выдернула, — напомнила Ася.
— Это не имеет значения…
Ничего себе: не имеет! Мама часто телефон отключает. Он ей мешает думать. Но сейчас она все равно не думает! Бродит по кухне, держит себя руками за локти. Папа, если он дома, сразу говорит: «Не горбись!» А мама только отмахивается: «Мне так удобней». Она всегда по-своему делает, как ей удобней. Но ведь сейчас все равно — думай, не думай, если не получается?!
