Уильям Эндрюс
ДОЧЕРИ ДРАКОНА
Посвящается тем, кого принудили стать «женщинами для утешения»
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Меня зовут Анна, и мое имя одинаково читается как справа налево, так и слева направо. Когда мама еще была жива, она обычно говорила, если я вдруг начинала капризничать: «О, к нам сегодня пожаловала Анна-наоборот! Скорее бы вернулась правильная Анна». Я часто ставила заглавную «А» в конце имени, а когда мне говорили, что оно написано задом наперед, гордо отвечала: «Вот и нет: это палиндром».
Раз мое имя можно было вот так переворачивать, то и всех окружающих мне нравилось называть «задом наперед». Мама была Незюс, а папа Теннек, хоть остальные и знали его как Кена. Собаку мою звали Иднэс, а все мы были семья Нослрак. Чтобы понять, как произнести имя задом наперед, мне приходилось сначала написать его на бумажке, а вот папа умел переворачивать любые слова в уме. Просто потрясающе: какое имя ему ни назови, он сразу же скажет его задом наперед. Даже если имя сложное — ну, например, тетя Элизабет. Отец говорил: «Тебазилэ ятет», не задумываясь ни на секунду.
Я родилась двадцать лет назад в Корее. Теннек и Незюс удочерили меня, когда мне было пять месяцев. Никаких других родителей я не знала, но мне вечно кто-нибудь напоминал, что я им не родная. Нет, я, конечно, на них не похожа: ни маминых волнистых каштановых волос, ни папиных светлых глаз. И характером я тоже оказалась не в них: мама пылкая и импульсивная, отец настоящий суровый северянин, а я нечто среднее.
Иногда попадались люди, которые при виде нашей семьи — меня и моих белых родителей — задавали тупые вопросы или несли всякую чушь. Маму это ужасно расстраивало. Обычно она подобные реплики просто игнорировала, хотя потом жаловалась, какие люди бывают «бестактные и недалекие». Но однажды официант в ресторане ляпнул, мол, я настоящий «азиатский деликатес навынос», и она на него буквально набросилась. В лицо ему заявила, что он бестактный и недалекий. Мне так неудобно было. Он же ничего плохого не имел в виду, хотя фразочка у него вышла и правда тупая.
В детстве я особо не задумывалась над тем, что я приемная, и про свою родную мать тоже не думала. Обычно считается, что приемных детей тянет узнать побольше про биологических родителей: якобы мы стремимся таким образом понять, кто мы есть на самом деле. Как будто между детьми «навынос» и «домашними» существует огромная разница. На самом-то деле никакой особой разницы нет. Мои биологические родители — просто доноры моих генов. Настоящие родители — это те, кто меня вырастил, кто всегда находился рядом, когда я нуждалась в родительской поддержке; те, кому я нужна. До биологической матери мне никакого дела не было. У меня была чудесная жизнь: замечательные родители, учеба в чикагском Северо-Западном университете, Чед Дженкинс и его милая улыбка. А моя корейская мать существовала где-то за миллион километров от меня — наверное, растила тех детей, которых решила оставить себе. Уж извините, но я тут ни при чем.
А потом мама умерла, и все изменилось. Папа был просто раздавлен. Мне пришлось бросить университет и вернуться домой. Папа хотел, чтобы я училась дальше, но я просто не видела в этом смысла. И не испытывала ни капельки энтузиазма. Я уже перешла на последний курс колледжа, но специализацию так и не выбрала, а мамина смерть совсем выбила меня из колеи. Впервые в жизни я почувствовала, что запуталась. Я боялась, что стану такой же, как многие мои знакомые, — буду работать на мелкой должности без особых перспектив и жить с родителями. Богатенькие студенты Северо-Западного называли таких лузерами.
И дома все стало совсем по-другому. Конечно, мы с папой очень горевали, но дело было не только в этом. Вся жизнь, можно сказать, превратилась в трагедию. Каждый день папа в одиночестве сидел в гостиной, выключив свет и задвинув шторы. Когда я возвращалась из магазина или с пробежки, он из темноты спрашивал, как у меня дела. Я прислонялась к кухонной двери, и мы немножко болтали о мелочах. Потом папа надевал фартук для барбекю, который мама как-то подарила ему на Рождество, и готовил ужин. Я поднималась наверх, проходила мимо спальни родителей, и частенько мне казалось, что мама там, за дверью, — причесывается или одевается, чтобы поехать в ресторан или в гости. Иногда мне даже чудился запах ее духов. Все это было ужасно странно, и я понимала: рано или поздно мне придется осознать, что матери у меня больше нет.
Хотя на самом деле она у меня была — жила где-то за миллион километров от меня и растила тех детей, которых решила оставить себе.
Приемные дети называют доноров своих генов биологическими родителями, а не настоящими, чтобы не получалось так, будто наши приемные родители ненастоящие. В детстве мне часто говорили, что моя биологическая мать приняла решение отдать меня на удочерение исключительно из любви ко мне. Обычно так и говорят: «приняла решение», а не «отдала ребенка», чтобы подчеркнуть: детей отдают из любви, принимают продуманное решение в их интересах.
Может, конечно, это и правда. Честно говоря, понятия не имею. Потому я и решила приехать в Корею и познакомиться со своей биологической матерью.
И вот я сижу в вестибюле приюта посреди Сеула и жду, когда она придет. Именно в этот приют меня принесли, когда мне было три дня. Это довольно убогий район Сеула — в первые десять дней нашей турпоездки нам такого не показывали. Здание приюта унылое и обшарпанное, краска на стенах невнятного серо-зеленого оттенка. Любой звук отдается эхом. Мебель разномастная и потрепанная, и даже запах внутри какой-то затхлый. Остальные члены нашей тургруппы — еще пятнадцать семей с корейскими приемными детьми — уже час как закончили встречи с биологическими родителями, и теперь им не терпится убраться из этого тоскливого заведения. Только у меня встреча еще не состоялась, так что все сидят и ждут меня.
Дочери Смитов, десятилетние близняшки Эльза и Элизабет, опять переели сладкого и носятся кругами по коридору. Миссис Даль сидит на скамейке рядом со своей тридцатилетней дочерью-кореянкой. В сумке миссис Даль носит большую пачку бумажных платочков, потому что рыдает по любому поводу. Макс Клейн опять играет в какую-то дурацкую игру на телефоне. Кто там еще остался? А, Кэтрин Остин — вон она сидит на стуле с высокой спинкой, чопорно сложив руки на плотно сдвинутых коленях. Ей лет двадцать, как мне, и она вечно напряжена, как натянутая струна. Ее бедные родители стоят за спинкой ее стула и явно не представляют, как вести себя с дочерью. И все участники группы косятся на меня, будто это я виновата, что они тут до сих пор сидят. Ну извините, я тоже не знаю, почему мы застряли в приюте. И вообще, я больше вашего хочу уже наконец закончить это дело.
На коленях у меня фотоальбом, который я сделала для своей биологической матери. Кучу времени на него потратила. В нем вся история моей жизни: с того дня, как меня привезли из Кореи и вся родня и друзья встречали меня у выхода 33 в красном зале аэропорта Миннеаполис-Сент-Пол, и до фотографии, где мы с мамой в больнице за день до ее смерти. Она там выглядит ужасно, но я не могла обойтись без этого снимка, ведь тогда я последний раз фотографировала маму. Я очень аккуратно вклеила каждую фотографию в альбом и добавила пояснения красивым почерком.
Вообще отлично получилось. Со всех точек зрения. Понимаете, если моя биологическая мать и правда приняла то самое решение из любви ко мне, то пусть увидит, что у меня все хорошо, что она правильно поступила. А если она меня отдала, не желая возиться со мной, то пусть поймет, что сваляла дурака. Рано или поздно я все-таки окончу колледж, может, даже в магистратуру пойду. Пусть биологическая мать увидит, что ее маленькая проблема выросла и прекрасно живет без нее. Ну ладно, с «прекрасно» я немножко преувеличиваю, но если я возьму себя в руки, то так оно и будет. А ей вовсе необязательно знать, что я преувеличиваю.
