В больнице Святой Марии на месте вахтера сидела уже другая монашка, и в частном отделении дежурила другая медсестра. Симпатичная ночная сестра, потерявшая своего возлюбленного в небе над Варшавой, исчезла. На ее месте, в душной маленькой комнате для дежурных, сидела пожилая монахиня. Она с серьезным видом рассматривала букет, медленно разворачивая целлофан.
— Прежде чем поставить цветы в воду, надо еще раз надрезать черенки, — сказал я.
Глядя на розы, она отрешенно сказала:
— Каждая стоит не меньше марки пятьдесят.
— Минимум.
— Это грешно. Многие семьи живут на эти деньги целую неделю.
Из пятисот марок, которые мне дал Бруммер, сто семьдесят пять остались у вдовы Майзе. Но имея в кармане даже триста двадцать пять марок, я казался себе близким родственником Бруммера, человеком, бывшим с ним в доле, принадлежащим к господствующему классу. Я кивнул монахине в знак согласия и пошел дальше.
На лестничной клетке я подумал, что надо бы сначала заказать себе серый твидовый костюм, однобортный, может быть, даже с жилетом. С ним я мог бы носить белые рубашки и черные галстуки, черные ботинки и черные носки. Собственно говоря, с серым можно носить практически все. Я…
— Подождите, пожалуйста!
Я обернулся. Ко мне быстрым шагом приближалась пожилая монахиня:
— С вами хочет поговорить госпожа Бруммер.
— Со мной? Почему?
— Этого я не знаю. Она еще не совсем пришла в себя. Но мне приказано доставить вас к ней. Идите за мной.
Итак, я последовал за ней в частное отделение, и монахиня ввела меня в палату Нины Бруммер, громко сказав при этом:
— Госпожа еще слишком слаба. Ей очень плохо, когда она говорит.
После этого она исчезла.
В этой комнате тоже было очень жарко. Голова Нины Бруммер покоилась на вертикально поставленной подушке. На этот раз больная была умыта и причесана, но лицо ее, все еще иссиня-бледное, бескровное и изможденное, выглядело так же, как лицо Маргит, сходство было просто умопомрачительным. Но сияло солнце, я преодолел первый шок и выдержал это.
На одеяле лежала тридцать одна роза. Дрожащими пальцами Нина гладила цветы. Серые губы шевелились. Она говорила, но говорила так тихо, что я ее не понимал. Я подошел к кровати. Она мучительно прошептала:
— Вы… новый… водитель?
— Да, уважаемая госпожа.
Было видно, что дышать ей было еще тяжело. Грудь вздымалась под одеялом. Большие голубые глаза были молочно-стеклянного оттенка, зрачки не удерживались на одном месте. Эта женщина еще не полностью пришла в сознание. Она была жива, но не совсем. Кровопотеря. Слабость. Сердечные средства. Отравление. Нет, эта женщина не знала, что она делала и что говорила. Она запрокинула голову как механическая кукла и пролепетала:
— Помогите…
Я склонился над ней. Когда она открыла рот, я почувствовал запах светильного газа. Мне стало жарко. Мне было плохо.
— …должны… мне… помочь…
Естественно, в следующий момент без стука в палату вошла пожилая монахиня. Она подошла к кровати и взяла розы:
— Я уже нашла вазу. — Она пошла назад к двери и резко сказала: — Господин доктор настоятельно потребовал запретить всяческие визиты к фрау Бруммер. Кроме того, он запретил ей говорить. Это очень вредно для нее. — Дверь за ней громко захлопнулась.
Нина Бруммер, запинаясь, произнесла:
— Меня… все… ненавидят… — Из ее перекошенного рта стекала слюна.
В это я поверил сразу. Естественно, здесь ее никто не любил — богатую, избалованную бездельницу, грешницу, которая хотела покончить с собой.
Действительно, здесь ее никто не мог любить.
— …Не могу… никому… доверять. — Голова ее склонилась на плечо. Она громко дышала, она хотела жить.
Газ… Газ, все еще пахло газом…
Я не мог больше выдержать вида этих закатившихся глаз. Я казался себе человеком, подслушивающим сны чужой женщины, ее бред от наркоза.
Я посмотрел на столик у ее кровати. На нем стоял белый телефон. Рядом лежали кое-какие украшения: кольцо, большой, широкий золотой браслет, крошечные часики с блестящими камешками.
— …Никто не должен… знать… в том числе… и Мила… — Ее правая рука скользнула под одеяло и вытащила письмо. Я не шелохнулся. — Возьмите… его…
В больших молочно отсвечивающих глазах отражалось жуткое самопожертвование. — Прошу вас… — Рука, держащая письмо, была протянута в мою сторону.
«Эта женщина не в себе, — подумал я. — Она не в себе, она явно не в себе».
Я взял письмо и прочитал адрес на конверте:
Господину Тони Ворму
Дюссельдорф
Штрессеманштрассе, 31А
Буквы были большие и корявые. Они выглядели на конверте как сложные кружева. Казалось, что их написал выживший из ума, находящийся в горячке человек.
Я положил письмо на одеяло, в небольшое углубление на груди Нины, и покачал головой.
— Он… должен… получить письмо… — Она попыталась приподняться, но бессильно упала на подушку.
Она не понимала, что делает. Она полностью раскрывалась передо мной, рискуя своим браком, своим будущим. Она рисковала всем, находясь под влиянием кардиозола, веритола, ослабевшая и потерявшая много крови. Эта женщина была явно не в себе.
— …Я сделаю… все… что вы… захотите…
Я не мог больше слышать этот скрипучий голос. Я не хотел его слышать. Я покачал головой и показал на телефон. Я не мог говорить — я опять почувствовал запах газа, и тошнота подступила к самому горлу.
— У него… нет… телефона…
Я уже не помню, когда я полюбил Нину Бруммер. Но совершенно точно, что не в то утро. Нельзя влюбиться в незнакомую женщину, одной ногой стоящую в могиле. Это просто невозможно. Но каким-то совершенно непонятным образом Нина Бруммер не была для меня чужой: я знал ее — по-своему — в течение нескольких лет, долгих лет. Мне было знакомо ее лицо, ее кожа, глаза, волосы. Ибо это была кожа Маргит, это были волосы Маргит, это были глаза Маргит. Я реалист, и любая разновидность метафизики мне совершенно чужда. Но мне кажется, что для любящих смерти не существует. Я продолжал любить Маргит, когда убивал ее. Наоборот, я убивал ее потому, что так сильно ее любил. Я не мог смириться с тем, что она меня обманула с другим. А теперь я стоял перед женщиной, которая совершенно необъяснимо была похожа на мою Маргит. В ее лице Маргит ожила вновь. И моя любовь к ней также могла найти продолжение. Может быть, этим и объясняется то, что я сделал: я взял это письмо.
— Ну ладно, — сказал я.
В остекленевших глазах Нины Бруммер появилось выражение безграничного облегчения:
— Дождитесь… ответа.
— Хорошо.
— Позвоните… мне…
Дверь распахнулась настежь.
— Если вы тотчас же не выйдите из палаты, я позову доктора, — сказала монахиня.
Голова Нины качнулась в сторону, она закрыла глаза.
— Я уже ухожу, — сказал я.
Дом 31А на улице Штрессеманштрассе был довольно старый. Он стоял между двумя кривыми деревьями, серый и мрачный. По всей видимости, его построили где-то в начале века. Массивные кариатиды поддерживали балкон над входом. Около ворот стояла бледная девушка в очках с толстыми стеклами. На ней было черное платье и черная шляпа, по форме напоминающая торт. Двумя руками девушка держала журналы.
— Бог жив, — сказала она.
— Что-то случилось?
— Его царствие снизошло на нас. Свидетели Иеговы проповедуют во всем мире. — Она подняла журналы повыше, и я прочел название — «Сторожевая вышка».
— Сколько? — спросил я.
— Вы не должны покупать, если не хотите, — сказала девушка. Она ободряюще улыбнулась: — Нас ожидает Страшный суд. Злые сгинут на этом суде, а свидетели Иеговы и все, кто ценит справедливость, так же, как и вы, будут спасены, как когда-то Ной и его семья спаслись от Великого потопа. Оставшиеся в живых сделают Землю в новом Божьем мире своим достоянием. Так сказано в писаниях апостолов Петра и Матфея.
Я дал девушке одну марку, и она вручила мне экземпляр журнала, сказав, что он стоит всего пятьдесят пфеннигов.
— Все в порядке, — ответил я и вошел в сумрачный, холодный подъезд. На одной из стен была укреплена доска со звонками и фамилиями жильцов. Таковых оказалось шестеро: четверо на первом и двое на втором. Я прочитал:
ТОНИ ВОРМ
музыкант
Он жил на втором этаже. На входной двери был глазок, и после того как я позвонил, в нем появился глаз человека.
Это меня в некотором роде испугало, ибо я не слышал шагов за дверью. Глаз невозмутимо продолжал меня разглядывать.
Человек, которому принадлежал глаз, спросил невидимым ртом:
— Что вам нужно?
— У меня письмо для господина Ворма. Вы господин Ворм?
— Да. — Он говорил невнятно и был либо простужен, либо просто пьян.
