В фойе было три лифта. Перед ними стояли служащие в синей униформе. На обшлагах у всех были золотые буквы…
На широкой стене холла можно было рассмотреть пестрые мозаичные панно: крестьяне, работающие в поле, шахтеры, добывающие уголь, женщины, собирающие виноград, каменщики, возводящие стену, летчики, сидящие в кабинах самолетов, ученые, склонившиеся над своими фолиантами и ретортами; матросы, стоящие за штурвалами кораблей, пересекающих стилизованный океан. Над всем этим золотом светились слова:
МОЕ ПОЛЕ — ЭТО ВЕСЬ МИР
Под ними за стойкой из красного дерева сидели шестеро служащих, трое мужчин и три девушки. Все они были в синей униформе с золотыми буквами.
Когда я подошел поближе, мне улыбнулась рыжеволосая девушка.
— Я должен забрать господина Бруммера, я его водитель.
Рыжеволосая созвонилась с секретаршей и передала мене телефонную трубку. Я услышал голос Бруммера:
— Все в порядке, Хольден?
— Так точно. Слуга уже упаковал ваш чемодан. Рубашки, белье. Черный костюм.
— Хорошо.
— Собака уже в машине. Кухарка приготовила бутерброды.
— Через пять минут я буду внизу.
— Понял, господин Бруммер.
Я передал трубку рыжеволосой девушке, и она положила ее на аппарат. У нее было хорошее настроение. У всех людей в холле было хорошее настроение, потому что в помещении было прохладно. Я спросил:
— А что это, собственно, за контора?
Девушка взглянула на меня.
— Я новенький и вожу господина Бруммера сегодня первый день, — пояснил я, улыбнувшись.
— Экспорт, — сказала рыжеволосая и тоже улыбнулась в ответ.
— А что мы экспортируем?
— Многое. Древесину и сталь. Станки и синтетические материалы.
— А куда?
— По всему миру.
— Гм…
— Что вы сказали?
— Нет, ничего, — ответил я. — Разрешите мне еще раз позвонить. По личному делу.
— Телефон-автомат вон там.
Я направился к противоположной стене, где было установлено шесть телефонных будок. Над ними висело шестеро часов, показывавших время в Дюссельдорфе и в других странах мира. В Дюссельдорфе было без двух минут одиннадцать. В Москве — без двух минут час. В Нью-Йорке — без двух минут пять. В Рио-де-Жанейро — без двух минут семь. Я вошел в кабинку, раскрыл телефонную книгу и нашел нужный телефонный номер.
— Больница Святой Марии. Слушаю.
— Соедините меня с фрау Бруммер.
— К сожалению, я не имею на это права.
Я так и думал. Я думал, что могут сказать и «Доктор Шустер запретил, так как пациентка еще слишком слаба. Ей нельзя говорить».
Я сказал:
— Говорит Бруммер. Немедленно соедините меня с женой, или мне придется пожаловаться на вас!
— Прошу прощения, господин Бруммер. Я действую, как мне приказано. Я не могла предположить…
— Дайте мне жену, — сказал я, — пожалуйста!
Затем я услышал издалека голос Нины Бруммер:
— Да?..
— Говорит водитель…
— Я поняла… Ну что?
И почему я не сказал ей тогда всю правду? Зачем я обманул Нину Бруммер? Из сострадания? Или это уже была любовь? Это просто смешно. Этого не могло быть, так как этого не могло быть вообще. Нет. Это ведь была моя Маргит. Все та же Маргит, которую я любил. Я обнадеживающе лгал Нине Бруммер именно из-за Маргит.
— Господин Ворм сделает то, о чем вы просили. Он просил только немного подождать.
— Подождать?
— У него была полиция.
Голос в трубке замолчал.
— Ему удалось успокоить полицейских. Но в данный момент он ничего не может предпринять, чтобы не привлекать к себе внимание.
— Да… да… — Послышался удушливый кашель.
— Поэтому он вам не будет звонить.
Опять молчание в трубке.
Сквозь стеклянную дверцу кабинки я увидел Юлиуса Бруммера, выходящего из одного из трех лифтов. Он направился к стойке с секретарями. Рыжеволосая указала на меня. Я сказал в трубку:
— Еще я должен вам передать, что он вас любит. — Это была всего лишь сострадательная ложь, и ничего больше. Через два-три дня эта женщина уже поправится настолько, что я смогу ей все рассказать. Я продолжал врать: — Он все время думает о вас.
Бруммер направился к моей будке и помахал мне. Я кивнул.
— Вам надо потерпеть. Немного потерпеть.
— Спасибо, — проскрипел слабый голос.
— До свидания, — сказал я, повесил трубку и вышел из кабинки.
На Бруммере был уже летний бежевый костюм, желтые сандалии и открытая желтая рубашка.
— Вам пришлось быстро распрощаться со своей девушкой?
Я кивнул.
— Красивая брюнетка?
— Красивая блондинка, — ответил я.
Он захихикал.
А в Москве уже было четыре минуты второго. В Рио-де-Жанейро — четыре минуты восьмого.
В Дюссельдорфе было четыре минуты двенадцатого и стояла сильная жара.
В городе становилось все жарче.
Через Бонн и Кобленц мы доехали по автобану до Лимбурга, расположенного южнее. Здесь мы выехали на федеральное шоссе 49 и направились в сторону городов Гиссен и Лих, чтобы, минуя Франкфурт, сократить путь. На федеральном шоссе 49 шли ремонтные работы. Там было три заграждения и две пробки.
Бруммер наблюдал за мной:
— Вам доставляет удовольствие вести эту машину, верно?
— Так точно, господин Бруммер.
— Вы хорошо ведете. Если принять во внимание, что вы вообще не профессиональный водитель.
Я молчал, ибо уже знал, на что он намекает. Я открыл новую черту его характера: оказывается, это доставляло ему удовольствие.
— Вы давно не сидели за рулем, ведь так?
— Не очень, господин Бруммер.
— А как долго, Хольден?
Я решил доставить ему удовольствие:
— С того момента, как попал за решетку, господин Бруммер.
Он хрюкнул. Я нажал на газ. Он уже говорил мне, что любит быструю езду.
Как только мы въехали в лес, стало прохладней. Здесь мы сделали остановку. Старая собака, лежавшая между нами, выскочила из салона и побежала в траву.
Я достал из багажника корзинку с бутербродами и большую сумку-холодильник, в которой лежали четыре очень холодные бутылки пива. На воздухе их зеленое стекло тотчас же покрылось изморозью, а пиво было настолько холодным, что от него заломило зубы.
Мы сидели на берегу какого-то ручейка, протекавшего рядом с шоссе. Я видел гальку на дне и несколько мелких рыбешек, и мне вспомнились рыбки в бассейне с подсветкой в Дюссельдорфе. Рыбки в ручье производили впечатление более довольных жизнью.
В лесу было очень тихо, лишь где-то вдали лесники валили дерево — стук их топоров глухо доносился до нас. Бутерброды, приготовленные Милой, были с тремя сортами колбасы, сыром, редиской, свежим красным перцем и помидорами. Над ручьем кружились стрекозы. Старая собака положила морду на колени Бруммеру.
— Опять жрать хочет эта Пуппеле. — Бруммер протянул собаке бутерброд, и она тотчас же выхватила его из руки. — Нашей женушке уже гораздо лучше. — Он посмотрел на меня. — К собаке привязываешься как к человеку. Она даже спит в моей кровати. — «А где же тогда спит фрау Бруммер?» — подумал я. — Да, моя старушка, ты лучше всех, даже несмотря на то, что тебе в свое время не подрезали уши… — В его голосе слышалось явное негодование. — Понимаете, Хольден, есть такие люди, которые подрезают боксерам уши. И только потому, что это считается шиком. Просто свинство какое-то. Если бы меня спросили, я предложил бы их всех засадить в тюрьму. — Он угрожающе засмеялся. — Я прав? Вам что-то не нравится, Хольден?
Я подумал, что надо как-то отреагировать на это. Я взял бутерброд с сыром и спросил:
— Господин Бруммер, а что вы предпримите против газеты «Тагесшпигель»?
— А с какой стати вы вспомнили «Тагесшпигель»?
— «Тагесшпигель» пишет, что у вас какие-то неприятности в бизнесе и что именно поэтому ваша жена пыталась покончить с собой.
Его лицо омрачилось.
— Они просто свиньи, — сказал он. — Да, у меня есть определенные трудности, и это огорчало ее, очень огорчало. — Его глаза превратились в щелочки, и он почти неслышно прошептал: — Но я буду защищаться… Давайте вернемся в Дюссельдорф! Эти свиньи хотят расправиться со мной… Вот вернемся из советской зоны, тогда посмотрим, Хольден! Вот тогда я рассчитаюсь со всеми! — Он бросил остаток хлеба в ручей. — Моя бедная женушка! Она все так близко принимает к сердцу, потому что любит меня. Во всем мире есть только три человека, которые меня любят, Хольден, — он подтянул штаны и направился к машине, — это моя жена, старая Мила и моя Пуппеле. Соберите бумагу и бутылки.
— Слушаюсь, господин Бруммер, — сказал я и подумал, что Юлиус Бруммер причисляет к трем любящим его людям и старую собаку. Я подумал также и о молодом господине Ворме с шелковистыми ресницами.
