В начале февраля Роджер сказал мне, что намерен провести выходные в Бассете — гэмпширской усадьбе Дианы Скидмор. Факт получения мной и Маргарет аналогичного приглашения никак не тянул на случайное стечение обстоятельств. Диана имеет свою разведсеть. Вывод напрашивался только один: связь между Роджером и мной уже отслежена. И даже более того. Диана прекрасно разбирается в состоянии активов вне зависимости от рода деятельности объекта; если же речь об активах членов парламента, ее оценки приближаются к безошибочным. А поскольку Диана явно предпочитает тех, кто уверенно идет вверх, частотность приглашений объекта в Бассет является точнейшим индикатором политического прогресса.
Так о Диане говорят, и не преувеличивают. И однако, слыша о качествах Дианы до личной встречи с Дианой, всякий полагает, что его вводят в заблуждение. По дороге в Саутгемптон, под скрип «дворников» по лобовому стеклу и свист ветра, мы с Маргарет говорили о том, как рады приглашению. Дорога была темная, дождь — проливной; мы заплутали.
— Люблю Диану, — сказала Маргарет. — В ее присутствии как-то расслабляешься.
Я не совсем понял и переспросил.
— Забываешь о конкуренции, потому что с Дианой конкурировать нет смысла. Тебе это непонятно. А я для визита в Бассет никогда не стала бы специально платье покупать.
В Бассет всегда хорошо съездить, сказал я, не важно, в каком наряде. Впереди замелькали знакомые огни, и мы с Маргарет почувствовали себя, как могли бы почувствовать путники давней эпохи, когда населенные пункты были обособленны, а население скудно, — путники, стало быть, приметившие над пустошью слабый, но обнадеживающий огонек.
Ощущение показалось несколько нелепым, когда по темной аллее через диковатый парк мы подъехали к дому и поднялись на крыльцо. Бассет строился в восемнадцатом веке, однако в просторнейшем холле было тепло, как в самой современной нью-йоркской квартире, и пахло цветами. Цветы были в гирляндах и в букетах, цветы заполняли эту территорию дружелюбия. Казалось, мы угодили прямо к свадебному завтраку. Бассет встретил нас не только роскошью, но и несказанным уютом.
Мы прошли через холл к списку приглашенных. В этом доме даже порядок фамилий продуман. Лидировал мистер Реджинальд Коллингвуд — старший член совета министров. Виконт и виконтесса Бриджуотер занимали второе место. Титул указывал на трансформацию моего старинного знакомца, Хораса Тимберлейка — не земельного магната, но индустриального босса, — с момента трансформации ласкаемого тори. Мы с Маргарет шли третьим номером, предположительно как частые гости в Бассете. На четвертом месте были мистер Роджер Квейф и леди Каролина Квейф. На пятом — мистер Монтегю Кейв. Его выбрали парламентским секретарем одновременно с Квейфом. Мы заметили, что Кейв по обыкновению один, без жены. Поговаривали, она ему неверна. Шестым номером стояла миссис Хеннекер. Я фыркнул, Маргарет усмехнулась. Последним шел мистер Робинсон, один и без подробностей.
С галереи донесся голос Дианы, оживленный, заставляющий подчиниться. Диана вошла в холл, расцеловала нас с Маргарет и провела в одну из гостиных — ту, где доминируют Сислей и Писсаро. Диана помнила, что мы пьем, без лишних вопросов отдала распоряжения дворецкому, спросила: «Я ничего не перепутала?» — зная, что не перепутала, — и стала смотреть на нас своими дерзкими, пронзительными, оценивающими глазами.
Диане Скидмор исполнилось пятьдесят; впрочем, она хорошо сохранилась. Несмотря на узкую кость, ее всегда отличало отменное здоровье. Она никогда не считалась красивой — по крайней мере так говорили, — пожалуй, даже и миленькой не слыла. Думаю, сейчас, в зрелом возрасте, она выглядит лучше, чем когда-либо, поскольку осталось только впечатление былой миловидности, но не доказательства отсутствия таковой. Диана живая, подвижная почти по-обезьяньи — этот род привлекательности свойствен женщинам, чуть ли не с рождения уверенным в своей способности нравиться. «Бывших красавиц нет в природе», — говаривала Диана, разумея, что навек остается не телесная красота, а уверенность в ней. Действительно, более всего в Диане привлекает именно уверенность. Отнюдь не тщеславная, Диана не упустит случая предстать в выгодном свете. Она знает — в силу своей проницательности не может не знать, — что отпугивает отдельных мужчин. Зато тех, которых не отпугивает, она притягивает — и на этот счет с детства не имеет сомнений.
На левом плече Дианы красовалась огромная бриллиантовая брошь. Я виновато покосился на жену, которая надела нынче мой последний подарок, перидотовую брошь. Безупречный вкус Маргарет не допустит хвастовства ни в малейшем проявлении, но лицом к лицу с Дианой она, кажется, об этом жалеет.
Самое интересное, что семьи Маргарет и Дианы принадлежат к одному классу. Дианин отец был адвокат, остальные родственники — как и родственники моей жены — ученые, врачи, то есть представители профессиональной, а местами и творческой интеллигенции. В частности, к последней относятся отец и мать Маргарет. Однако, несмотря на происхождение, Диана с детства внушила себе, будто принадлежит к самому фешенебельному обществу. А внушив, попала в фешенебельное общество, причем с впечатляющей быстротой. Ей не исполнилось и двадцати одного года, когда она сочеталась браком с Чонси Скидмором, а заодно и с крупнейшим состоянием в Америке. Глядя на зрелую Диану, трудно отделаться от мысли, что не семейство Скидмор и не круговорот приятелей, а сама Диана, и только Диана, создана для этого именно мира.
Похоже на триумф авантюристки, не правда ли? Только не в глазах Дианы и не в глазах людей, близко ее знающих. Да, Диана упрямая и волевая, а также необыкновенно проницательная, но присутствует в ней и великолепие, и — вы не поверите — великодушие женщины, использовавшей все, что посылала ей жизнь. За Чонси Скидмора она вышла по большой любви. Овдовела больше года назад, но все еще тосковала по мужу.
В тот вечер нас за ужином было восемнадцать человек (Квейфы ожидались только назавтра). У Дианы обычай набирать дополнительных гостей из тех, кому она сдает коттеджи, или из преподавателей Винчестерского колледжа[5]. Я взглянул на потолок, расписанный ныне забытым венецианцем восемнадцатого века. Разговор набрал несколько децибел, приглушил дождевые струи до мирного журчания. Дворецкий незаметно наполнил мой бокал; четверо лакеев прислуживали бесшумно. На долю секунды я усомнился в реальности происходящего. К слову, остальных присутствующих подобные сомнения не посещали. Разговор перекинулся на животрепещущую тему — с какого боку взяться за перепланировку дома, когда Дианин сын вступит в права наследства. А может, лучше Диане уже сейчас потихоньку начать ремонт? Звонким своим голосом она обратилась к Коллингвуду, что сидел от нее по правую руку:
— Реджи, а вы что посоветуете?
Коллингвуд никогда сам не вступал в разговор, ждал, чтобы его спросили.
— Забудьте. Пусть об этом у вашего сына голова болит.
Ощущение нереальности пошатнулось. Я вспомнил, как четверть века назад сиживал в богатых домах и выслушивал излияния приятелей. Наследники старинного великолепия, они высказывались в том смысле, что ни одно фамильное гнездо не продержится до нашей зрелости. Выходит, ошибались. Дианины гости говорили так, будто упадок в принципе невозможен. Не исключено, у них имелись оправдания.
Я не сводил глаз с Коллингвуда. Мне уже доводилось с ним пересекаться, но в другой обстановке. Помню, при первой встрече я был совершенно потрясен — и озадачен. Ибо Коллингвуд производит впечатление кого угодно, только не политика.
Он красивый мужчина — природа не отдохнула ни на ширине его плеч, ни на цвете лица. Кожа радует свежестью, глаза сверкают, словно синий кварц, яркие, непроницаемые. Впечатление, однако, что на избранном поприще ему нелегко, ибо всякая осмысленная фраза, что в публичном выступлении, что в частной беседе, дается Коллингвуду с огромным трудом. В качестве спикера Коллингвуд не просто неуверен и косноязычен — он как бы дает понять, что, поскольку ораторское искусство как таковое ему неинтересно, он и будет упорствовать в косноязычии. В частных беседах Коллингвуд неуверенности не проявляет ни на йоту — что, впрочем, ничуть не способствует проявлению красноречия. Он не может — или не считает нужным — заводить какой бы то ни было разговор. Не правда ли, своеобразный изъян для политика?
И все же Коллингвуд не ошибся в карьерном выборе. Состоятельный землевладелец, он в свое время занялся торговым банковским делом — и преуспел. Вскоре банковское дело ему наскучило. Он увлекся политикой. Если политика подразумевает публичные выступления — что ж, и у розы есть шипы.
Коллингвуд имеет вес в кабинете, а паче того — в своей партии; вес куда больший, чем его коллеги, казалось бы, куда как тщательно подготовленные природой к таковому поприщу. Вот почему в тот вечер я взволновался, услышав (впрочем, не исключено, что мне просто почудилось) реплику, брошенную Коллингвудом Диане, реплику, которой Коллингвуд выразил сомнение в чете Квейф. Конечно, поручиться я не мог — во время ужина, да еще когда слушаешь соседа по столу (в моем случае миссис Хеннекер), надо обладать особыми навыками, чтобы улавливать оттенки. Но если Коллингвуд настроен против Роджера, дело серьезное для всех нас. Тут миссис Хеннекер атаковала меня своими планами написать биографию покойного мужа, контр-адмирала, с которым в совете адмиралтейства, по ее словам, обошлись крайне возмутительно.
