Наконец я добрался до отведенных нам апартаментов. Маргарет попросила меня поспешить. И добавила, чтоб я поспешил. Я стал объяснять, что отражал атаки миссис Хеннекер; Маргарет почему-то захихикала. Пока я переодевался, Маргарет продолжала интриговать меня, теперь фразой «Судя по всему, это они брата нашей Каро обсуждали».
Это она слышала после чая. Наконец мне стала ясна причина вспышки Кейва во время нашего с ним моциона. Ибо брат Каро не только для домашних, но и для знакомых — Сэммикинс. Также он лорд Хоутон, член парламента от тори, молодой и слывущий еретиком. Недавно, вспомнили мы с Маргарет, он выпустил небольшую книгу об англо-индийских отношениях. Ни я, ни Маргарет книги этой не читали, хотя пресса не скупилась на отзывы. Судя по этим отзывам, Сэммикинс выступал против Черчилля, за Неру и очень сильно — за Ганди. Любопытные пристрастия для члена парламента от тори. Книгой в том числе он и провинился.
— Тут его не слишком жалуют, да, Льюис? — заметила Маргарет. Она хмурилась в зеркало, на себя и на свое платье. В те дни ее куда больше заботила как собственная внешность, так и стремление показать мне, что внешность ее не заботит.
Нетрудно было сообразить, что Диана сказала Каро. За ужином тему не поднимали; я стал надеяться, что она отныне закрыта. В разговоре наблюдался спад, как относительно живости, так и относительно доверительности — спад, характерный для конца растянутых выходных. Поскольку хозяина не было, только хозяйка, мужчины не задерживались за обеденным столом, а в гостиной все рассаживались полукругом. Диана, точно антрепренер, помещалась между Коллингвудом и Роджером и катализировала полемику.
Внезапно лорд Бриджуотер, человек с честным лицом и чистым взглядом, многозначительно откашлялся. Мы знали, что за этим последует. Лорд Бриджуотер по рождению принадлежит к иному обществу, но подражает — этому. Дома он дружелюбен, на людях питает слабость к делам, по общему мнению, неприятным. Теперь лорд Бриджуотер обратился к Каро, не потрудившись подойти к ней.
— Надеюсь, о Сэммикинсе мы больше ни слова не услышим. Вы понимаете, что я имею в виду.
Едва ли не впервые на моей памяти Каро проявила недовольство. Даже покраснела. Ей пришлось сдерживать себя, а она этого терпеть не может. Она привыкла открыто заявлять о своем отношении. Выдержав паузу, Каро произнесла чуть дрожащим голосом:
— Извините, Хорас, но я своему брату не надсмотрщик.
Сэммикинс года на два моложе Каро; интонация навела меня на мысль о глубокой сестринской привязанности.
— Есть мнение, — заметил Коллингвуд, — что таковой ему бы не помешал.
— Вот пусть с ним этим мнением и поделятся, — отрезала Каро.
— От него партии никакой пользы, — упирался лорд Бриджуотер. — От него вообще никакой пользы.
Коллингвуд взглянул на Каро. В женском обществе глаз у него загорается, но повадки изменений не претерпевают.
— Этому нужно положить конец, — сказал он, словно в комнате, кроме Каро, никого не было.
— Что вы имеете в виду?
— Я имею в виду, если Сэммикинс сам не одумается, придется нам его останавливать.
В устах косноязычного, основательного Коллингвуда прозвище показалось еще нелепее. Каро сдерживалась, но терпение ее было на исходе.
— По-моему, — парировала она, — ни один из вас не представляет, что он за человек.
— Это совершенно неприемлемо. — Коллингвуд словно пропустил реплику. — То есть если он опять напишет что-нибудь подобное или произнесет речь на эту тему, о нашем круге может забыть.
По другую руку от Дианы Роджер хмурился и неотрывно смотрел на жену. Каро, пунцовая от стыда, качала головой, словно просила Роджера помалкивать. До сих пор она точно знала — точнее всех присутствующих, — что с момента появления в парламенте он не сделал ни единого ложного или непродуманного шага. Сейчас тем более не следовало делать таких шагов.
Каро натянуто улыбнулась Коллингвуду.
— Вы хотите сказать, что партия откажет ему в поддержке?
— Вот именно.
— Моему брату от этого ни холодно ни жарко.
На секунду мне показалось, что Каро говорит с Коллингвудом на его политическом языке. Наследник отцовского титула, Сэммикинс не мог всерьез рассматривать политику в качестве поприща.
— Титул еще не все, — продолжил Коллингвуд. — Всякому неприятно, когда его из круга исключают.
Повисла пауза. Каро обдумывала — и последовательно отметала — аргументы.
— Я категорически не согласен почти со всем вышесказанным.
То был Роджер. Голос его звучал громко, ибо Роджер обращался ко всем присутствующим, а не только к Коллингвуду. Пожалуй, Роджер злился, пока делал выбор; сделав же, заговорил с привычной легкостью и красноречием.
Вмешательства Роджера я боялся не меньше, чем его жена. Теперь, когда вмешательство произошло, я чувствовал тревогу, недовольство — и в то же время облегчение.
— Не понимаю, с чем тут не соглашаться, — высокомерно и холодно заметил Коллингвуд.
— А я тем не менее не согласен. Разумеется, у меня преимущество — как родственник, я хорошо знаю лорда Хоутона. Больше ни у кого из присутствующих нет такого преимущества, не правда ли? — Роджер задал вопрос походя, взгляд его был устремлен на жену. — Так вот, друзья мои, что я вам скажу: если бы хоть кто-то в нашей партии обладал такой храбростью и идеализмом, дела наши были бы куда лучше.
Каро покраснела до корней волос. Она волновалась за Роджера и знала: он поступает неразумно, — но Каро так гордилась, что ее он ставит выше карьеры. Она не представляла, во что выльется дискуссия, пыталась убедить себя, что надеется на его молчание. Но Роджер заговорил и она просияла. Маргарет метнула на Каро возбужденный взгляд, на меня — тревожный.
— По-моему, Квейф, вы сейчас демонстрируете недальновидность, — уронил лорд Бриджуотер.
Роджер не смутился:
— О дальновидности я помню. Только не кажется ли вам, что мы склонны называть дальновидностью то, что называется умением соглашаться с большинством? Это тупиковый путь. Давайте же посмотрим, что на самом деле совершил лорд Хоутон. Он обратил наше внимание на проблему — допускаю, что довольно грубо, зато в полный голос и без обиняков. Кстати, вот вам и еще один дар, который мы любим переоценивать. Местами он сгустил краски. К этим недочетам надо отнестись снисходительно, ибо они вообще свойственны людям импульсивным и прямодушным. Как бы то ни было, суть дела изложена им совершенно правильно. Скажу больше: все присутствующие в этой гостиной, а также почти все подкованные в данном вопросе прекрасно знают, что суть дела изложена правильно.
— Не могу согласиться, — перебил Коллингвуд.
— Вы знаете, что лорд Хоутон в целом прав. Можете не соглашаться с формой подачи, но с сутью спорить бесполезно. Потому-то вы так и рассердились. Все — правда. Преступление лорда Хоутона в том, что он эту правду озвучил. Мы эту правду знаем, просто у нас не принято выносить ее за пределы нашего зачарованного круга. Подумайте: куда мы катимся? Ведь в нашем обществе давно куда важнее соблюдать этикет, чем говорить правду. Не знаю, как вас, а меня данный факт пугает. Политика — дело слишком серьезное; нельзя умалять ее значение до интриг одной отдельно взятой партии. В грядущем десятилетии это значение приобретет масштабы, доселе непредставимые. Вот почему следует ценить каждого человека, у которого достаточно мужества говорить что думает. Вот почему… нам необходим человек, против которого вы все ополчились. Вот почему… — Роджер перешел с парламентских интонаций на интонации, принятые в гостиных. Теперь он обращался к одному Коллингвуду: — …Вот почему, если встанет вопрос об отстранении лорда Хоутона, от меня пассивной позиции не ждите.
— Разумеется, — подтвердил Коллингвуд, тоже своим «гостиным» тоном, по обыкновению с первого звука не задавшимся. Лицо его было непроницаемо. Я не знал, какой эффект произвела на Коллингвуда речь Роджера, и произвела ли вообще. — Разумеется, — повторил Коллингвуд.
Наследующий вечер, в понедельник, мы с Маргарет были приглашены отужинать к Осболдистонам. У ворот мы не удержались от ремарок, что дом не чета Бассету. Осболдистоны жили на западе Клэпхем-коммон, в собственном и ничем более не примечательном доме. В глубоко провинциальном отрочестве мне случалось бывать в таких домах — их занимали школьные учителя, бухгалтеры, помощники адвокатов, а я всякий раз словно не на порог всходил, а на ступень социальной лестницы.
Мы прошли по дорожке меж зарослей бирючины. Парадная дверь имела цветной акантовый витраж в свинцовой оправе, из холла сочился теплый розоватый свет.
На входе я в очередной раз мысленно пожурил Дугласа Осболдистона за обстановку. Стиль сохранился с начала двадцатых — бежевые обои в атласную полоску, панели с ненавязчивым цветочным узором; несколько посредственных романтических пейзажей, акварельных, в деревянных рамах; раздвижные столы; буфет мореного дуба с зелеными ручками. Крупный чиновник, Дуглас мог бы и получше устроиться. Кому-то (иногда — людям моего происхождения) хочется жить по образу и подобию деревенских джентльменов; Дуглас поступает с точностью до наоборот. В его интерпретации осознанная простота, как и в случае с мнимыми деревенскими джентльменами, приобретает оттенок нарочитости. За ужином мы стали рассказывать о выходных в Бассете; Дуглас присвистнул весело, точь-в-точь как юный клерк, что зачитывается светской хроникой и помышляет воспарить, но никогда не воспарит. Впрочем, Дуглас, обладатель самой светлой головы у себя в министерстве, знал: поскольку дома вроде Бассета до сих пор имеют изрядное влияние на правительственные решения, то и Диана Скидмор, и ее друзья имеют не меньшее, если не большее, подозрение относительно его, Дугласа, коллег и относительно его лично. Потому что ни одна из сторон не знает, у кого реальная власть. В роскошном доме, где сильные отзываются на «Хораса», «Реджи» и «Монти», присутствует оглядка на пригородные виллы.
