10
Над нашими головами, на поясе первого этажа, черный квадрат метр на метр, очередное световое табло, стилизованный циферблат с точками минутных делений. Когда-то (прошлой ночью или одну настоящую секунду тому назад) красный мячик пробегал по круговой орбите, ежесекундно поджигая следующую точку, так что по прошествии минуты сияла вся окружность. Здесь-то мы и увидели нашу секунду «си-ни» в виде незаконченного (42/60) кроваво-красного круга, в центре которого светилось, однако, не 12:47, a LU:14.
В 6 утра — вонь из туалетов. Ничто не льется, а ведь именно непрерывные прилив и слив во всем диапазоне смыслов являются предпосылкой сносного сосуществования относительно большой массы людей. ЦЕРНисты невозмутимо стояли в полу– и полуполутени своих закольцованных кабинетов, когда мы, пошатываясь, проходили мимо в поисках рукомойников (первый и единственный выплеск в награду за расторопность) или бутылок с минеральной водой. Чем ближе к окнам, тем тише и светлей. Нет, неверно: тишина распространялась молниеносно, как только хроносферная гроздь разваливалась, словно тебя отсекли одним беззвучным ударом, хотя оставалась не полная тишина, а коварно-индивидуальная, твоя собственная: сердцебиение, шум крови в ушах, еле слышное навязчивое причмокивание во рту.
«Be indiscrete, do it continuously!»[16] Желтая полоска-наклейка с черными буквами на верхнем ящике картотеки в кабинете седого, с волосами до плеч ЦЕРНиста, окопавшегося в горах документов и рукописей на четвертом этаже. Свет дискретен, расфасован по запечатанным невидимым волновым пакетам Планка, как в мириадах крошечных адских чемоданчиков. Снаружи: взрыв под названием «день». Волна, ударившая до небес. Дневной свет. 12 часов 47 минут. Два неподвижных голубя над крышей «ситроена».
На завтрак — жареные свиные сосиски или рагу из конины перченое. Маленькими группками мы потянулись в столовую. Тактично не замечая опустошение и хроносферные мерзости (блондинка на автомате с напитками как на ортопедическом тренажере, извивающиеся киприотки), лавируя между претендентами на Нобелевскую премию в поисках воды, кофе, хлеба, чего угодно, лишь бы не перченой конины на первый завтрак, мы готовились отпраздновать, что никому из нас не пришлось последовать за мадам Дену, даже неполной дюжине людей, решивших предпочесть монадологические сферы, обособленные мыльные пузырьки времени, и ночевавших в ЦЕРНистском здании в одиночестве. Небритые и невыспавшиеся, дрожа от нервного возбуждения, от озноба на полуденной жаре. Смехотворные потуги вести нормальную беседу.
Со стаканчиком горячего кофе я сидел потом на траве в хроносферной семейной палатке с Анной и Борисом, Шпербером, Дайсукэ и парижским корреспондентом Дюрэтуалем, уже тогда носившим часы на обоих за1пястьях. Мы пустились в дилетантские дебаты, покуда вокруг Мендекера собирались эксперты для анализа аварии и рецептов латания проколотой шины времени. Я и сегодня знаю о ЦЕРНе не больше, чем мы выяснили общими усилиями тогда, перед столовой, в окружении ЦЕРНистских экспонатов на своих двоих и в седлах велосипедов, экспонатов, которых не спасли их более глубокие знания. Электроны выдаивались нагреванием из металлических проводов, прямолинейно подстегивались на стометровке и выталкивались в бешеный полет при 3,5 гигаэлектронвольт, в первый семикилометровый кольцевой ускоритель СПС[17] 600-метрового диаметра, где они должны были окончательно потерять голову, чтобы потом, зажмурившись, со взъерошенными волосами и дрожащими щеками вырваться в 26-километровое кольцо ЛЭП при 21 ГэВ и, собравшись в компактные пучки по 250 биллионов штук, а затем в четыре луча, разогнаться до аварийной скорости чуть ниже световой, чтобы 45 000 раз в секунду промчаться через восемь точек пересечения лучей; однако они оказывались так хитры и вертки, что почти все поголовно умудрялись в последний момент уклониться внутри узких туннелей от биллиона сумасшедших гонщиков, несущихся по встречной полосе, за исключением разве какого-нибудь подвыпившего увальня, налетавшего на своего дружка раз в две секунды и раздираемого потом на мельчайшие кусочки монструозными контрольными манжетами ОПАЛа, АЛЕФа, ЛЗ или ДЕЛФИ, на ядра ядер ядер, ради которых все, собственно, и было затеяно, которых и подкарауливала напряженность поля самых огромных в мире магнитов, дабы вышибить их из седла на световом скаку и внутри многослойной луковицы детектора скрутить их некогда честные, несгибаемые траектории в болезненные, математически коварные петли, параболы, циклоиды, кардиоиды, спирали, столь же искусно изогнутые, как женские волосы на гравюрах Дюрера.
Суть материи становится зрима при таких столкновениях, как пишут ЦЕРНовские брошюры, начинается великое путешествие назад, и видна пена частиц, как на заре, сразу после Большого взрыва, в начале времен.
— Если мы вернулись в самое начало, тогда нас нет, — сказал Борис. На что Шпербер в свойственной ему манере приветствовал Бориса как не-форму, описывающую достойные упоминания не-события. Если меня не подводит память, в серой бороде Шпербера висели фрагменты нигилистического корнфлекса — по-видимому, он добрался до какой-то особой полки с припасами.
— А почему мы дышим? Откуда воздух? — спросила Анна.
— И надолго ли его хватит? — добавил Борис, а Шпербер посмотрел на часы, словно был готов рассчитать точный ответ.
Мы сидели в траве, доверяя, видимо, только плоской земле. Однако не сводили глаз с ЦЕРНовского здания, словно оттуда в любой момент мог выбежать кто-то из команды Мендекера, раскидывая восковые фигуры коллег и размахивая над головой распечаткой на рулонной бумаге, как белым флагом: это все ошибка, часам разрешается снова тикать! И с тяжким скрипом планета вновь завертится. (Но было-то лишь мерцание, едва уловимое озарение вещей.) Шпербер, Борис и Анна, Дайсукэ Кубота, Анри Дюрэтуаль — в таком сочетании мы отмечали предпоследнюю (последнюю настоящую) ночь под навесом какого-то отеля около Английского сада, встретившись почти случайно, узнав рекламные папки ЦЕРНа в руках Шпербера и Дайсукэ, которые уткнулись в них носами, как в меню пока еще не найденного ресторана. Никто из нас не изучал физику, в отличие от других журналистов, например, Миллера или Бентама. Тем красочней мы себе рисовали, сидя вскоре на плетеных стульях итальянского ресторана на набережной Монблан, и без того ослепительную Стандартную модель физики частиц, которую ЦЕРН желал усовершенствовать. Сегодня острее всего недостает асфальтового ночного цвета; порою это так болезненно, словно больше не можешь закрыть глаза и принужден во веки веков видеть летний день без островка тени в 12:47. Без зазрения совести мы согласились бы высыпать в Рону или в Женевское озеро все бриллианты и ожерелья города Женевы вкупе с ювелирными браслетами огромных неоновых вывесок — «Ролекс», «Юниверсал Женев», «Патек Филипп», «Национальная швейцарская страховая компания», «Страховая компания Цюриха» (сплошь часы и страховки), — ради чистой бархатной подкладки нашей последней ночи. Но вместо того, чтобы погрузиться в созерцание чудесно однотонных блеклых небес над нефритовой иллюминацией башен-ракет Собора Св. Петра[18] или усладить взгляд темнеющими ночными лугами горного хребта Салев в глубине юго-восточной панорамы, мы изучали сверкающее разноцветье кварков, отражавшееся в свинцовой воде около набережной Берж: красный, синий, желтый и их смеси. Расплывающийся меланж квантовой хромодинамики. Мельчайшие составные части не только разноцветные, но и ароматные[19]. Однако мы чувствовали, что ничего не чувствуем.
В день «икс» — 14 августа, в нулевой час — 12:47, в составе нашего последнего ночного дозора мы сидим в траве перед ЦЕРНовской столовой, оглушенные жертвы аварии на обочине дороги, напряженно стараясь связать воедино туннельные кольца, детекторы во глубине Юрских гор и замерзший мальстрим вещей. Разумеется, мы думали релятивистски. Тонкая механика часов на запястье частицы, разгоняющейся в каскаде ЦЕРНовско-го ускорителя почти до скорости света, тикала все медленней и медленней, и в конечном итоге так мучительно затормаживалась, что бесчисленные поколения потомков частицы-близняшки, оставшейся в ЦЕРНовской столовой, уже умерли, пока у подземной сестры только появилась первая морщинка в уголке глаза. Подобным же образом и мы, подвергшись загадочному облучению ОПАЛа или ДЕЛФИ, глядели теперь на физиков и математиков в ЦЕРНовской столовой — куда открывался выгодный вид с лужайки — как на сборище манекенов страдающего манией величия декоратора.
— Если ДЕЛФИ нас так сильно ускорил, то не должно быть никакого пространства. Вообще ничего не должно быть видно!
— По крайней мере, не привычным образом.
