Покидая столовую одним из последних около часа ночи, я оглянулся, прежде чем ступить под палящие солнечные лучи. Под большим плакатом «Места для некурящих» сидел на корточках Оливье Лагранж, с его желтоватым лицом, жесткой щетинкой усов и набрякшими веками как две капли воды похожий на восковую фигуру одного маньяка, убийцы женщин из недавней истории. Его словно только что реанимировал ударом локтя в бок Хэрриет, сидевший на полу слева. На самом деле оба были увлечены кошкой — черным как смоль плюшевым зверьком, которого они объединенными усилиями аккуратно вытаскивали из-под стула. Я непроизвольно заподозрил ЦЕРНистов в поисках материала для экспериментов. Но то был сентиментальный поступок. Эту кошку, уже несколько лет жившую в ЦЕРНе, все называли кошкой Эйнштейна, тешась мыслью, будто ОН рядом, вседневно и всечасно, проникает через черные вакуумные дыры звериных зрачков сквозь время, вставшее теперь перед нами стальной незыблемой стеной.
Здание из пяти налепленных друг на друга бетонных колец, походящих на витки громадного кипятильника, стало нашим пристанищем, где мы провели первую ночь, то есть ее остаток, на так называемом нулевом уровне — на дне колодца, устроившись на ворохах одежды, креслах, даже раскладушках, найденных в комнатах физиков-трудоголиков. Из-за многомесячного небрежения фруктами и овощами один коллега, с головой ушедший в компьютерную симуляцию столкновения частиц, заболел цингой, рассказала Пэтти Доусон. А болезни, грозящие жертвам хронокрушения, еще ждали своих исследователей. Вдруг возможен своеобразный разрыв плодного пузыря, погубивший уже хроносферу мадам Дену? Или же существует срок годности, прозрачный штамп на невидимом, неосязаемом материале оболочки, пока предотвращающей наше окоченение подобно ЦЕРНистам в серых массивных кольцах башни над нами, над пассажирами и экипажем Мендекерова ковчега, которых подкосили усталость, безумие, сексуальная асимметрия. Ясный дневной свет, по-прежнему сиявший снаружи, словно там одна за другой взрывались бесшумные часовые бомбы, на нашем нулевом уровне становился приглушенным, как на театральной сцене, изображающей ночь, но в то же время отчетливо обрисовывал все детали беженского лагеря — на круглом синем пляже коврового покрытия под хронифицированным навесом. Один только страх и (видимо, бессмысленная) надежда на помощь других удерживали нас вместе, не давая уснуть никому, даже детям Тийе. Многие сидели спина к спине, другие полулежали, наблюдая, из последних сил борясь с усталостью. Кто-нибудь то и дело вскакивал, не в силах отделаться от ощущения, будто его сфера или весь исполинский цилиндр сумеречного и растекшегося по этажам воздуха над головой постепенно стекленеет, однако вскоре ватные от страха ноги вынуждали человека снова сесть или лечь. Необходимость нашего первого совместного ночлега диктовалась разумом, правилами выживания согласно новой физике (НФ во втором выпуске «Бюллетеня», переименованной в пятом номере в некрологическую физику). Но ни вычисления, ни эксперименты над животными — например, над нехронифицированной кошкой Эйнштейна, которую Хэрриет с Лагранжем таскали за собой повсюду, как дети — магического плюшевого медвежонка, не подсказали пока оптимальной стратегии для хронопузыря. Что имеет больше шансов: генеральное собрание, община подхронокуполом, поскольку уменьшает отношение площади к объему, или же наименьший неделимый шарик из пены времени, единичный, обособленный, внутри которого ты сжался эмбрионом или, наоборот, распрямился в полный рост для максимальной площади контакта приданном объеме тела?
Математик Берини полчаса проводил эксперимент «Стратегия гроба»: улегшись на трех сдвинутых письменных столах, он пытался не шевелить ни единым мускулом. К нему нельзя было подходить ближе чем на десять метров. Предполагалось испытать внешнюю оболочку кокона во время одиночного, почти неподвижного сна и выяснить, возможно ли истощение кислорода, света, любой энергии, тех запасов, что подпитывали нас уже более четырнадцати часов с нулевой точки во времени до нулевого уровня в пространстве, и зависят ли эти запасы от количества производимых нами движений или дурных помыслов. Спустя полчаса Берини был таким же уставшим и живым, как раньше. Никак не отпускала мысль, что надлежит бороться со стихией (с мертвым морем безвременья), что некий минимум физической активности мешает воздуху вокруг нас вмиг — или же, наоборот, с коварной медлительностью — затвердеть, сгуститься до состояния смолы или стекла, в которых, казалось, залипли окружающие ЦЕРНисты. Поэтому ты заставлял себя встать, нетвердой походкой обходил лагерь, минуя бастион тел вокруг Тийе, проходя мимо помилованных ЦЕРНистов, по старой привычке или сообразно с какой-то математической теорией вытянувшихся на полу рядом друг с другом, ровно и аккуратно, как сосиски на гриле, но вскоре, раскаявшись, возвращался на место. Если верить Шперберову «Бюллетеню», в первую ночь нас покинули как минимум четверо, чьи имена мне незнакомы и с успехом могли быть выдумкой. Надо полагать, это были самые опасные люди. Мы же, прочие, покорно лежали, не зная, одолевает ли нас сон или по нашим венам медленно растекается наркотик умирающего времени. В наших — пока живых, пока не сфотографированных — мозгах вспыхивали кадры тайных пленок. Я был уверен, что отлично знаю один сюжет за закрытыми или будто смертью опечатанными веками соседей, потому как его можно было заменить прообразом катастрофы, что пылал в моей личной темноте: ДЕЛФИ, трехэтажный монстр весом в три тысячи тонн, стальная луковица измерительных камер, притаившийся на 150-метровой глубине при комфортных 22° Цельсия. «Детектор есть детектор есть детектор…» Снова и снова я думал о шкатулке с часами у бородатого Йорга Рулова, которую он где-то прятал перед поездкой вниз. Как будто тем людям, застрявшим отныне в лифте, помогло бы спешное, в 11:31, возвращение часов: рука спасительно ныряет в тикающее на все лады змеиное гнездо, малый приплод дракона Время, который визирует собственную смерть. Частичную смерть. Как живые ядра, мы болтались внутри гигантского оледеневшего ареала, биофотоны в разросшемся детекторе, который охватывал не только Пункт № 8, но даже самолеты над Куантреном, штаб-квартиру ЦЕРНа, возможно, Женеву и дальше — тут в мозгу возникало невыносимое давление в результате бешеной экспансии воображения. Южная граница летнего ледникового периода должна пролегать где-то вблизи Пункта № 8. Хрустальный шар. Или полушарие. А может, хроностатичный кубик, цилиндр, сплюснутое яйцо.
— Яйцо Римана или яйцо Лобачевского? — спросил Хэрриет.
Страх удушья. Взгляд сновал по беспокойным и стонущим современникам — они покорились сну, но то и дело вздрагивали, ожидая, что в следующую секунду вскочит один из ЦЕРНистов, например Пэтти Доусон, которая гусеницей шелкопряда слабо ворочалась между Каролиной Хазельбергер и, по ЦЕРНистским меркам, весьма неряшливо скрюченным Хэрриетом, и с классическим криком «Эврика!» (слышным, по крайней мере, Хазельбергер и Хэрриету) возвестит спасительную формулу, чтобы расколоть хрустальную гору, которая похоронила под собой всех, кроме нас. Помятый и лишившийся своего картуза садовый гном-переросток Шпербер положил голову на пустую коробку из-под приборов; несколько недель еще отделяли его от той суверенной иронии, с какой он придумает новое толкование объектов поиска ДЕЛФИ (лептон — ложь, фотон — фарс, адрон — агония). То ли мы должны почитать ДЕЛФИ, поскольку он нас спас или как минимум подарил нам будущее, — оракул тикающего внутри нас времени. То ли он — адская машина, и исток катастрофы находится где-то в тысячекилометровом электропроводе, обвивающем колосс, или внутри смертельного ледяного поля его многотонного магнита. Но где же кончался полуденный ужас, где лежала граница, где светящийся купол нашей фантасмагории упирался в ваадтскую[15] ночь? Снаружи — женевцам, швейцарцам, французам, мировой общественности — должно быть, казалось, что гигантский стеклянный колпак накрыл территорию ЦЕРНа и излучает сейчас сияние в темноте, в три, в половину четвертого утра, громадный — наверное, полукруглый — аквариум дневного света. Лежа в основании башни, я мечтал, как пробьюсь сквозь границу раздела фаз и рука об руку с Анной или Каролиной Хазельбергер ступлю из светящегося свода в августовскую ночь, как Адам и Ева на старинных гравюрах «Изгнание из Рая», как обязательная, голливудская пара, пережившая катастрофу. Нас встретят синие мигалки, кареты «скорой помощи», вспышки фотоаппаратов, полиция, армия, пресса, на плечи набросят серебристые хрустящие плащи, в лица будут тыкаться микрофоны, как мордочки безглазых протеев; а затем покой, полицейское бюро, все удивляются нашему спасению, заверяют, что прикладываются все силы, дабы разрушить или хотя бы открыть ЦЕРНистский купол, чтобы постепенно вынести оттуда и спасти из комы десятки тысяч людей, раз уж не получается ликвидировать весь хроностатичный купол целиком, купол, в который извне не проникает ни звук, ни радиоволна, ни импульс тока, ни выстрел.
