Нажа думал, что в лагере все повидал и пережил. Но такое?! Увиденное ввергло его в ужас. Его друг и покровитель умирал.
— Забери оружие, — окровавленными губами едва выговорил Зарма. — Средь этих тварей без него нельзя, — и тихо выдохнул: — Прочитай Ясин.[21]
Последнее слово — словно шило в бок. «Неужели в аду еще хуже?» — подумал Нажа и, не желая умирать, схватил оружие, и стал убивать.
После гибели земляка он должен за двоих жить, а в бою только атака дает этот шанс. И он рванулся вперед и замер. Навстречу плотной стеной двигались колонна немецких танков и пехота. Половина штрафбата уже полегла, оставшиеся подняли руки. Нет! После большевистского ада попадать в фашистский плен Нажа никак не желал, к тому же дезертир — трус, а на Кавказе дом, где семья за спиной, и он, подгоняемый ревом контратаки врага, побежал обратно, хотя знал, что позади заградительный батальон «Смерш». Оказалось, «смершевцы» только своих могли пристреливать, а при виде танков сами бежали первыми, но не так резво, как Мастаев, который ушел далеко в тыл и, понимая — иного нет, сам вышел на какие-то резервные войска. Вновь особый отдел, да это не каратели НКВД — это военные, более здравые, они требуют все подробно пересказать.
А зачем пересказывать, можно невольно ошибиться. Мастаеву и тут помогла грамотность — он все описал, врать не было смысла, и в конце приписал — «уже сразился за Родину, Сталина и впредь готов!»
Все же его изолировали, видимо, что-то проверяли, согласовывали. Нажа и сам чувствовал — жизнь на волоске, да Родине и Сталину нужны бойцы. Так он вновь попал на фронт — в пехоту.
Казалось бы, прошлое позади. И, конечно, не за Сталина, а за родину Мастаев не хуже остальных воюет, имеет награды. И окаменелое сердце помогает в бою. Да тело не каменное: был контужен, потом ранен и лежал в госпитале, когда заболело даже окаменелое сердце — от страшной вести, в которую и поверить невозможно: все чеченцы и ингуши депортированы в Казахстан и Среднюю Азию, все — преступники и предатели. Конечно, Мастаева недолечили. Как врага под конвоем отправили в Вологодскую область, на лесоповал. Здесь, с одной стороны, стало немного полегче, таких как он, земляков, — десятки тысяч. С другой — как такое пережить: вчерашние воины Красной Армии в таких же условиях, как пленные немцы, — та же норма выработки и скудный (хуже, чем в лагере) паек, от которого не только работать, даже выжить, казалось, было невозможно. Да чеченцы, в отличие от остальных каторжан, выживают, удивляя этим надзирателей. И если бы охранники узнали, до чего додумались горцы: тягловая сила — быки и коровы, и пусть люди мрут от голода — трупы в реку, а вот скотина — под строгим учетом, и если даже помрет, тушу под наблюдением отвозят. А чеченцы умудрились быка на водопой увезти, утопить, привязать на дне к корневищу. Как скотина пропала — никто не знает, может, волки задрали. А в воде мясо не портится, отрезают кусками. Вот только там приходится делиться: через два-три дня рыба лишь скелет оставляет… В общем, выжили чеченцы-бойцы. А лесорубы они не ахти какие, и, видимо, власти посчитали, что выгоднее и этих вслед за родственниками в пустыню отправить.
Уже и война закончилась, когда Нажа Мастаев нашел свою семью — жену и двух уже повзрослевших дочерей — в поселке Айдабул Кокчетавской области. И тут помогла грамотность: Мастаев — бригадир. Совхоз зерноводческий, после уборки, еще много раз людей по жнивью прогоняют, и все равно, где колосок, где зернышки валяются. Но, не дай Бог, кто эти зернышки подберет, — по сталинскому закону — арест, лучше под пашню, а люди от голода пухнут.
Но ведь семью кормить надо. К тому же у Мастаевых уже родился сын. И Нажа пошел на риск: в небольшой мешочек тайком набирал совхозного зерна и якобы покормить коня отъезжал в сторону и бросал мешочек в камыши.
После захода солнца ни один казах, тем более спецпереселенец, не смел выходить из своих жилищ. А вот чеченцы ничего не боялись, всякое по ночам творили, даже вечеринки устраивали. Мастаеву не до вечеринок, за полночь он уходил далеко в степь и выискивал свой клад. До утра зерно надо было истолочь, сварить, съесть, остатки закопать, и чтобы никаких следов или запахов.
Так, как бы попав в колею, жизнь Нажи понемногу налаживалась. Дети росли, пропитание было. Что еще человеку для счастья надо? И вот эпизод, один лишь эпизод, который вновь перечеркнул всю жизнь.
Стояла осень, тихая спокойная осень. Пожалуй, самое благодатное время, когда летний зной спадает, а суровые сибирские ветры еще не задули. И пора подводить итог, а урожай как никогда выдался на славу, совхоз перевыполнил план сдачи зерна государству и впервые рассчитывали на премиальные, а Мастаеву за ратный труд даже медаль обещали. И Нажа уже сожалел, что выкинул на лесоповале свои боевые награды… В таком радужном настроении ехал он как-то на совхозной кобыле по фашистской слободе (так назвали новый поселок, где разместились депортированные немцы). Благодаря усердию и исключительному трудолюбию немцев эта слобода отличалась особой аккуратностью, тишиной и порядком. И вдруг какие-то крики, детский плач, стоны и свист. Местные жители даже за забор выглянуть не смеют, припали к щелям. А во дворе управляющий совхоза, здоровенный казах, толстой плетью полосует всю немецкую семью, даже детей, коих окровавленный отец еще пытается прикрыть.
Ни минуты не думая, Нажа соскочил с лошади, перемахнул через забор, сбил с ног казаха и той же плетью хлестал его до тех пор, пока древко не обломилось. А потом еще ногами поддал, плюнул и ушел.
Вечером к Мастаеву пожаловали земляки, советовали уехать либо на время схорониться. А куда Нажа уедет? На кого бросит семью? А тут казах-управляющий сам Мастаева в гости позвал, там же и та немецкая семья. Это казах в знак замирения зарезал большого барана. Плов, бешбармак… Казалось, на этом инцидент исчерпан. Да ровно через неделю, прямо во время совещания в конторе совхоза, Мастаева арестовали. А казах вслед через окно кричал:
— Шешен, Мастаев, клянусь Аллахом, я слова никому не сказал. Это не я, поверь! Прости!
Учитывая прошлые «заслуги», Мастаеву светило лет пятнадцать. Но он более-менее грамотный, да и совхоз дал положительную характеристику — восемь лет лагерей.
Он вкалывал на шахтах Темиртау уже год и надеялся, что за хороший труд его досрочно освободят, как пришла страшная весть: жена и старшая дочь подбирали на поле после жатвы зернышки — поймали. В карманах восемь килограммов зерна — по восемь лет лагерей. Жена то ли покончила собой, то ли ее убили. А старшую дочь Мастаева отправили далеко на север. Говорили, что кто-то видел ее на пересылке в Магадане. Словом, и она пропала.
Если бы не младшие дочь и сын, Нажа в зоне зачах бы. Да ради них, своих детей, что ныне в детском доме, он только и пытался жить.
Через шесть лет каторжного труда его перевели на вольное поселение — поселок Текели, что на краю света. Там Мастаев обзавелся маленьким бараком, туда и перевез детей. Дочь вышла замуж, сын женился, уже был внук Ваха, да от этого жизнь не улучшилась. Всех чеченцев реабилитировали, позволили вернуться на Кавказ, а Мастаевы — изгои. И если не раз битый Нажа все это терпел, то его сын стал искать правду в американском консульстве. Такого советская власть позволить не могла — Гана в тюрьме сгинул.
…И все же жизнь продолжалась. Через много-много лет вернулся постаревший Нажа Мастаев в родной Макажой. Был счастлив хоть оттого, что помрет на родной земле. А родная земля в запустении — оказывается, тоже хозяина ждала. И эта земля, эти горы, родниковая вода и альпийский воздух буквально оживили его… Теперь у него крепкое хозяйство, дом и главная примечательность — пасека. С утра натощак выпьет он большой глоток пьянящего меда — и к ульям, как и пчелы, весь день возится по хозяйству. Только на выходные небольшое послабление — Ваха из города приедет. Доволен Нажа внуком: скромный, крепкий, работящий. И надо бы женить, но своего угла в городе нет, и невесты вроде нет. А тут как-то Ваха приехал в Макажой весьма озабоченный, угрюмый. Оказывается, им предоставили жилье в неком «Образцовом доме» и за это на Ваху возложена ответственная общественная работа по выборам в органы власти республики. Что на это может сказать дед внуку? Только одно, как у русских говорится: на службу не напрашивайся, от службы не отказывайся. Все равно иного не дано, раз советская власть так решила. А следом выяснилось, что эта «служба» весьма ответственна, подконтрольна и Вахе запрещено даже из города выезжать. А как дед один в горах?
По правде, не должен мужчина, тем более старик, одиноким жить, вот и решили на старости лет деда женить. Невеста — односельчанка, уже не молодая, одинокая, рано овдовевшая женщина. Вот так решили Мастаевы вопрос одиночества Нажи, даже свадьбу на потеху и по настоянию односельчан сыграли. А на следующий день Ваха уже ехал в Грозный и от усталости ни о чем не думал. Водитель автобуса, земляк, предложил ему заднее сиденье, где мягко и потеплее, и спросил:
