Один чудак, прошедший, впрочем, третий тур и на заключительном, этюдном туре получивший задание сыграть с одной абитуриенткой сцену семейной ссоры, в отведенные ему на подготовку полчаса умудрился сбегать в ближайший пункт проката, взял там телевизор, принес его в училище и в разгар ссоры с «женой» выбросил его в окно четвертого этажа. Черт с ним, с телевизором, когда так надо произвести впечатление!
Телевизор, слава богу, никого не угробил и сам отделался незначительными поломками, так как окна актового зала выходили на крышу третьего этажа. Но можно себе представить ужас экзаменаторов! Ведь не каждый из них в критический момент тут же в точности воссоздал в памяти архитектурную планировку училища и успокоился вместе с выброшенным телевизором на крыше третьего этажа.
Но обо всем этом Кирилл узнал позже. А тогда, в момент собственного поступления, был настолько потрясен «зверской расправой» (иначе он не мог назвать) над девушкой, читавшей Куприна, что разом растерял весь свой боевой азарт, все то, что целый день искал и культивировал в себе, и вступил в освещенный круг растерянным и эмоционально опустошенным.
– Кирилл Нестеров, двадцать четыре года, – грустно, как бы только для самого себя произнес он и на всякий случай мысленно добавил: «Образование высшее, младший научный сотрудник, аспирант второго года обучения».
– Послушайте, молодой человек, – сказал ректор. – Надеюсь, вы-то хоть избавите нас от рыданий?
– Избавлю, – пообещал Кирилл.
– Ну и прекрасно. Тогда начните с басни.
В программе Кирилла басня была самым слабым местом. Басни он никогда не любил, читать их не умел, а выучил и подготовил одну лишь затем, что она была обязательным элементом в конкурсной программе. Начал он ее читать отвратительно, так, что даже самому тошно стало. Но мучения его длились не долго.
– Молодой человек, – прервал его ректор, – вы, по-моему, не выговариваете букву «р».
– Нет, я ее выговариваю, но, увы, картаво, – уточнил Кирилл; тогда он картавил.
– А что по этому поводу говорят речевики? – поинтересовался ректор, обращаясь к присутствовавшим в зале специалистам по сценической речи, но Кирилл, не видя лица ректора, а лишь слыша его голос, отнес этот вопрос в свой адрес.
– Речевики говорят, что это легко исправить, – ответил Кирилл. Перед третьим туром он был направлен на консультацию к специалисту, и та поставила его картавому «р» именно такой диагноз. Но ректору этот самоуверенный ответ не понравился.
– Ну раз исправимо, так будьте любезны исправить свой дефект и приходите к нам на следующий год. Следующий!
«Вот и все. Пошутил, и будет», – спокойно, даже с облегчением подумал Кирилл, послушно возвращаясь на место и садясь рядом с теми, кому высшие мучения еще предстояли.
«Ну вот и все, – повторял он про себя. – Нет, всегда надо уметь вовремя остановиться… Впрочем, если разобраться, то я и здесь не проиграл. Во всем виновато мое „р“. Будь у меня нормальное „р“, как знать… Так всем и буду говорить».
И ведь ни о чем больше не думал, а лишь о том, как будет объяснять свой провал на третьем туре, словно это объяснение было для него самым главным, словно на протяжении этих нескольких недель, пока готовился к турам, пока репетировал сам с собой и начитывал программу, запершись от Ленки у себя в комнате, не родилось в нем нечто неожиданное для него самого, радостное и тоскливое одновременно, берущее свое начало где-то глубоко и далеко, чуть ли не в раннем Кирилловом детстве.
…Когда последний из десяти отчитал свою программу, Кирилл первым встал со стула и направился к выходу.
– Молодой человек, подождите! – вдруг раздался за его спиной голос ректора.
Кирилл остановился и рассеянно обернулся, точно не к нему это было обращено, хотя прекрасно понял, что именно к нему, и сердце сразу же забилось, и защемило в груди томительным предчувствием.
– Давайте мы все же вас прослушаем, – сказал ректор и добавил ехидно: – Чтобы уж наверняка знать, надо ли вам исправлять ваше «р».
«На, получай! Рухнула твоя легенда! Теперь и на „р“ не удастся свалить!» – в отчаянье подумал Кирилл.
– А откуда мне начать? – услышал он собственный голос, но как бы со стороны, точно не он это спросил, а кто-то другой.
– Откуда? Оттуда, где в прошлый раз остановился. Прямо оттуда и начни, – засмеялся ректор.
Он издевался над Кириллом. Что значит начать оттуда, где остановился? С полуфразы, что ли? С полуслова? Оттуда, где его оборвали, обозвали косноязычным, прогнали на место. Да он, сукин сын, просто издевается! Нагло издевается, пользуясь своей властью и безнаказанностью!
– Нет, басню я читать не буду! – вдруг решительно и зло объявил Кирилл и еще громче и решительнее, как бы разом отвергая возможные возражения: – Шекспир! Юлий Цезарь! Монолог Марка Антония!
Этот же монолог он читал на первом и втором турах, читал весьма неинтересно, не представляя себе ни своего противника Брута, убившего Цезаря, ни возбужденной, жаждущей крови толпы, к которой обращался, а как бы себе самому декламировал, с самим собой рассуждая и полемизируя. Не оборви его ректор, не усади на место, а потом снова не заставь читать «оттуда, где остановился», Кирилл бы и на третьем туре прочел монолог так, как читал до этого. Но его оскорбили, над ним потешались, и, прежде чем уйти из училища, он должен был им ответить, их же оружием отомстить за себя, а заодно и за унижение той несчастной девушки, которая читала перед ним Куприна, за унижение всех тысяч униженных и оскорбленных, поступавших и провалившихся в училище.
Всем сразу отомстить было невозможно. Надо было выбрать кого-то одного, самого сильного и самого опасного противника, и поразить его смертельно с одного удара, пока не повалили на землю и не стали бить ногами, а остальных попытаться переманить на свою сторону.
Жертву он выбрал себе тут же – ректор. Лучшего Брута он не мог себе и представить.
И, едва сдерживая кипящую в себе злость, пугаясь ее и упиваясь ею, Кирилл сделал несколько шагов вперед, чтобы выйти из-под слепящих софитов и увидеть лица сидящей перед ним толпы, и бросил в эту толпу громкое, властное, заглушающее, нарочно выделяя свое «р», делая его еще более раскатистым, еще более картавым, не стыдясь его, а гордясь им:
– «Р-р-римляне! Согр-р-раждане! Др-р-рузья!»
Тишина, наступившая в зале вслед за этими словами, поразила Кирилла. Он не ожидал, что вдруг станет так тихо, и, как бы оправдываясь за свое чересчур громкое начало, произнес спокойно:
– «Не славить пришел я Цезаря, а лишь ему последний долг воздать. Людей переживают их грехи. Добро же чаще погребают вместе с ними».
Его пока не поняли, не поверили еще в его искренность, и он продолжал, стремясь окончательно расположить их к себе, ненавидя их ничуть не менее, чем раньше, но слишком хорошо зная, насколько необходимо ему их доверие:
– «Он другом был мне, другом верным… Честный Брут сейчас сказал, что Цезарь был властолюбив. О! Это – тяжкий грех, коль это правда. И за него он тяжко поплатился».
Теперь, кажется, поверили. И теперь-то можно было начинать. «Ну, держитесь, мерзавцы! Сейчас я вам устрою!» – злорадно подумал Кирилл, но начал как бы издалека, словно вдруг усомнившись в справедливости только что сказанного.
– «Но, Цезарь, в чем же властолюбие твое?.. Ты пленных пригонял толпою в Рим, их выкупом казну обогащая. Быть может, здесь скрывалось властолюбье? Ведь назвал Брут тебя властолюбивым, а Брут бесспорно честный человек!»
В честности Брута он пока не мог себе позволить усомниться и поэтому последнюю фразу произнес, глядя в глаза Бруту, открыто и радостно, точно сам гордился его честностью. Брут не выдержал и отвел глаза в сторону. Кирилл едва заметно усмехнулся, обвел собравшуюся толпу хитрым прищуренным взглядом и, уже обращаясь к ней, а не к Бруту, опять внешне недоуменно, но внутренне все увереннее и настойчивее:
– «При виде нищеты сограждан покойный Цезарь слезы лил. Так мягко властолюбье не бывает! Но… назвал Брут его властолюбивым? А Брут бесспорно честный человек!»
Последнюю фразу он теперь чуть ли не выкрикнул, точно с досады, точно себя самого убеждая в честности Брута, в которую всеми силами хотел бы верить, но неожиданно обнаружил в своих словах и в себе самом противоречие, которое сам не мог устранить, а потому обратился к толпе, призывая ее в свидетели и судьи:
– «Вы помните, во время Луперкалий я трижды подносил ему венец. И трижды от него он отказался. Быть может, здесь скрывалось властолюбье?! Ведь назвал Брут его властолюбивым!..»
И вдруг – ужасная догадка, будто только что родившаяся в его сознании; настолько ужасная, что ее и высказать-то невозможно, разве только почти шепотом, испуганно глядя на Брута. Но сколько яростного злорадства было в этом шепоте:
– «А Брут… бесспорно… честный… человек?!»
Толпа заколыхалась и посмотрела на Брута, а Брут оглянулся на толпу.
