Ленка сама его провоцировала. «Ну что у меня за муж такой! – набрасывалась она на Кирилла. – Разве ты мужчина? Стоишь жалобным интеллигентиком, ручки опустил, уши развесил и спокойно смотришь на то, как у тебя из-под носа хапают твое же». И, может быть, поэтому Кирилл старался ездить вдвоем с Ленкой как можно реже, хотя любил с ней путешествовать. Но всякий раз, когда им случалось куда-нибудь отправляться вдвоем, Кирилл заранее и так красочно представлял себе все, что ожидало его впереди, и, представив, впадал в такое глубокое уныние, что и ехать никуда не хотелось. Как вспомнишь про все эти билетные кассы!
Да если бы только кассы! Гостиницы, где могли поселить в отдельный номер, а Кирилла с женой всякий раз совали в разные четырехместные. Рестораны, где либо вообще никуда не сажали, либо подсаживали к двум изрядно подвыпившим, плотоядным и нахальным молодым джентльменам, которые совсем не по-джентльменски разглядывали Ленку и тихо унижали Кирилла, а иногда и не тихо.
Впрочем, Ленкины представления о «настоящем мужчине» никогда не сводились к образу пробивных доставал, а, скорее, были прямо ему противоположны. Ругая же Кирилла в «ситуациях доставания», она лишь мстила ему за те моменты в их жизни… Но не в этом дело.
А дело в том, что теперь Кирилл умел доставать билеты, умел вытребовать для себя лучший номер в гостинице, запанибрата обращался с официантами, одним словом, а то и взглядом осаживал плотоядных джентльменов.
Но теперь рядом с ним уже не было Ленки.
Кирилл дошел до своего вагона, остановился и, все еще пребывая в задумчивости, молча протянул билет молоденькой проводнице.
– Ой! Вы тоже с нами едете? – спросила Кирилла проводница, словно был кто-то еще, кто «тоже с ними ехал», но тут же смутилась и вдруг с комичной деловитостью сообщила: – У вас седьмое место во втором купе. Наш поезд прибывает в Елизово в семь двадцать утра. Но вы не беспокойтесь, я вас обязательно разбужу.
– А я и не беспокоюсь, – сказал Кирилл, шагнув на площадку.
Второе купе было пусто; попутчики Кирилла еще не пришли. «Хорошо бы, чтобы одно из верхних мест досталось женщине или пожилому мужчине, – подумал Кирилл. – Я бы тогда мог обменять свое нижнее место на верхнее… Черт бы побрал Серафиму! Знает, мерзавка, что я люблю ездить на верхних полках, что на нижних я плохо засыпаю, но постоянно заказывает мне нижние места».
Кирилл осторожно, так, чтобы не помять постель, сел на свою нижнюю полку, поставил под ноги портфель и отвернулся к окну.
По перрону в обе стороны сновали люди. Появилась большая группа разряженных молодых людей, которые остановились напротив купе, в котором сидел Кирилл. Мужчины поставили на перрон яркие вместительные сумки, а женщины положили поверх них несколько балалаек в целлофановых пакетах. «Ну точно – иностранцы. Раз балалайки – значит, иностранцы, – подумал Кирилл. – Куда они, интересно, едут с Курского вокзала?.. Господи, да куда они теперь только не ездят.
«А я так и не побывал на Камчатке, – вслед за этим вдруг подумал Кирилл. – Долго собирались с Ленкой поехать на Камчатку, достали уже путевки в Долину гейзеров, купили за громадные деньги билеты туда и обратно, а поехала одна Ленка… „Да что вы, как я могла передумать! Понимаете, я даже на Камчатку поехала одна!“ – Тетке в загсе, которая нас разводила, тупой, безразличной женщине. А она ей про Камчатку и, даже не договорив и не объяснив толком, сразу: „Нет, не передумала!“ И в этом вся Ленка…»
А в чем она, Ленка? Что такое в ней заключалось, что так надолго зацепило Кирилла и никак не хотело отпустить, даже теперь, когда все уже давно было кончено и ясно – почему кончено?
Она была ни красивой, ни уродливой, ни полной, ни худой, ни высокой, ни низкорослой. Ни в ее фигуре, ни в чертах ее лица не было ничего особо выделяющегося, приметного. Разве что ноги у нее были длинные и глаза зеленые… Да мало ли их, длинноногих и зеленоглазых, бродит по белу свету, ежедневно проходит мимо Кирилла, не оставляя следа ни в памяти его, ни тем более в сердце?
Кирилл вдруг поймал себя на том, что с трудом представляет себе свою бывшую жену. Серафима, та сразу вырисовывалась, крупноплановая, цветная, почти стереоскопическая, а Ленка по сравнению с ней в зрительном ряду его памяти выглядела почти крошечной, все время на заднем плане, темной и расплывчатой. Как ни напрягался Кирилл, Ленка не приближалась и не фокусировалась.
Тогда Кирилл решил поступить иначе. Задал себе несколько ситуаций: «Ленка улыбается», «Ленка сердится», «Ленка плачет». Сначала ничего не получалось, но вдруг неожиданно для Кирилла и помимо его воли на самом крупном плане возникло Ленкино лицо, улыбающееся, испуганное, полубезумное и четкое до последней черточки.
Такое лицо у Ленки было лишь однажды: в тот день, вернее, в ту ночь, когда Кирилл поступил в театральное училище.
Тех, которые шли на третий тур без документов, прослушивали в самом конце, а Кирилл к тому же попал в последнюю десятку, так что в актовый зал училища, просторное, полутемное помещение с высокими потолками, где за длинным, крытым зеленым сукном столом сидели человек тридцать приемной комиссии, Кирилл вошел уже в двенадцатом часу ночи.
Их усадили на стулья, сбоку от экзаменаторского стола перед ослепительно ярким, ощутимо жарким и пустым кругом, выхваченным из темноты расположенными где-то под самым потолком софитами. Их заставляли поодиночке вступать в центр пустого круга, громко и отчетливо называть свои фамилию, имя и возраст, а потом, не давая им опомниться, унять нервную дрожь после этих непривычно и страшно звучащих собственных имен, фамилий и возрастов, словно добровольно отринутых от себя, заставляли читать программы, безжалостно обрывая их, ослепленных, на полуслове, сбивая их вопросами и отбрасывая назад, в темноту, на стулья, все еще пылающих своими невыраженными и неутоленными чувствами, но уже надломленных, надруганных и уже обреченных.
Председательствовал на экзамене ректор училища, хорошо известный в прошлом актер, человек чуткий, внимательный, но помрачневший и осунувшийся от всех этих более трехсот девочек и мальчиков, уже прослушанных с девяти часов утра, осоловевший от бесконечных соловьев, отупевший от однообразных ослов, козлов и косолапых мишек, а посему сейчас, в двенадцатом часу ночи, раздражительный и жестокий.
Кирилл оказался вторым по счету, а перед ним читала девушка. Читала из Куприна, из «Ямы», исповедь еще молодой, но уже давно погибшей женщины, читала, как показалось Кириллу, замечательно. Начала она тихо и спокойно, но постепенно чувства несчастной женщины, а может быть, и ее собственные мучения и обиды – двадцать два года ей было, а значит, не в первый раз поступала, не в первый раз надеялась и мучилась – переполнили ее всю, болью и страстью зазвучали в голосе, который стал уже громким, вызывающим, отчаянным. Слезы навернулись у нее на глаза, она не смогла сдержать их и вдруг разрыдалась, сквозь рыдания продолжая свой неистовый монолог. Кирилл был настолько захвачен ее чтением, что сам готов был расплакаться вместе с девушкой. Но не успел, так как ректор сердито постучал карандашом по графину и крикнул:
– Довольно! Да хватит же!
Девушка запнулась, уронила голову на грудь и так застыла.
– Ну вот что, милая, – сказал ректор уже не так сердито, но и не особенно ласково. – Нам нужны актрисы, а не истерички. Так что сядьте на место, успокойтесь, а когда другие отчитают, мы предоставим вам еще одну попытку… Да сядьте же, наконец! – крикнул он, заметив, что его слова не производят на девушку никакого впечатления.
Девушка не села, а, закрыв лицо руками, выскочила из круга и бросилась к выходу.
Где-то в темной глубине зала хлопнула дверь, потом наступила неловкая тишина, но ненадолго, так как уже через несколько секунд обиженный ректорский голос потребовал:
– Ну, кто там следующий? Давайте же побыстрее!
Следующим был Кирилл.
Позже, когда Кирилл уже учился в училище, он узнал, что чуть ли не каждая десятая девочка-абитуриентка заканчивала свою программу если не рыданиями, то слезами, по крайней мере: не выдерживали нервы, сказывалось напряжение конкурсной борьбы, сказывались бессонные ночи, упрямые надежды, а для некоторых и многие уже предпринятые ранее безуспешные попытки поступить в актрисы, многие безрадостные годы, которые казались прожитыми впустую. Можно было понять всех этих плачущих девочек. Ох как можно было понять!
Но можно было понять и экзаменаторов, измученных чужими слезами и рыданиями. Да если бы только рыдали, а то ведь чего только не придумывали, чтобы обратить на себя внимание: плясали, вместо того чтобы читать басню; падали на пол, корчились и дрыгали ногами, изображая смерть всевозможных убиенных в мировой литературе и мировой драматургии; в ходе чтения подсаживались к экзаменаторам, вытаскивали из карманов пачки сигарет и пытались закурить; норовили прочесть отрывки на любых языках мира, только чтобы не на русском, потому как на русском, дескать, все читают.
