— Послушай, я уже вышел из того возраста, когда держат экзамены, — сказал Марсиаль. — Жизнь слишком коротка. У меня нет времени ломать себе голову над книгами.
— Да это просто лень, дорогой!
— Вот видишь! — воскликнула мадам Сарла. — Что я тебе говорила?
— Вы тоже ругали его за лень?
— Да, но по другому поводу.
— Тетя считает, что я недостаточно взыскателен в выборе друзей.
— Она права! — горячо подхватил Юбер. — Человек с твоим положением должен иметь более широкий круг знакомств.
— А если я вполне удовлетворен своим кругом?
— Ах, дорогой мой, не Хватало еще, чтобы ты мне напомнил старую французскую поговорку: «Тот счастливо живет, кто покой свой бережет». — Юбера даже передернуло от отвращения.
— У меня просто нет таланта к светской жизни, — сказал Марсиаль.
— Это уже другое дело! — воскликнул Юбер с присущей ему беспристрастностью. Он порицал добровольное отшельничество, но если причиной тому был какой-нибудь врожденный недостаток, скажем, отсутствие дара общения, то он мог его лишь отметить, не осуждая.
«Я — его Феликс, честное слово!» — подумал Марсиаль, задетый тем, что все так быстро и без возражений приняли его признание в собственной несостоятельности. А еще он подумал, что с такими людьми, как Юбер, никогда нельзя себя недооценивать или делать вид, что себя недооцениваешь, — они вам охотно поверят на слово.
Когда Дельфина вернулась, Марсиаль сразу увидел, что она чем-то озабочена.
— Что-нибудь случилось? — спросил он.
— Нет-нет, ничего, — ответила она с принужденной улыбкой. — Неприятности у одной моей подруги.
— У какой подруги?
— Ты ее не знаешь. По клубу.
— Этот пресловутый клуб, — сказал Марсиаль Юберу, — какая-то тайна в жизни наших жен. Ведь Дельфина ни разу не разрешила мне ее туда проводить. Я даже толком не знаю, где он находится.
Сестры, смеясь, запротестовали. Их клуб был весьма невинным — встречи за чашкой чая, лекции, обмен книгами — короче, решительно ничто не может вызвать подозрения. Но одно правило было незыблемым, впрочем единственное: клуб посещали исключительно женщины, мужей туда и на порог не пускали. No man’s land[11] в буквальном смысле слова.
— Тайна не тайна, но они уже во всяком случае тайные жрицы. Жрицы Великой богини, как в Риме! Странные теперь нравы, дорогой мой, — сказал Юбер Марсиалю.
Да нет, нет, ничего похожего. Клуб — всего лишь убежище, место, где жены могут хоть немножко забыть свою домашнюю суету, увидеть друг друга, отдохнуть и расцвести душой.
— Как? — воскликнул Юбер. — Уж не значит ли это, что вы не расцветаете у семейных очагов?
— Они, очевидно, тоже многое в себе подавляют, — сказала мадам Сарла и напомнила, что в ее время женщинам не требовалось создавать клубы, что дом полностью заполнял их жизнь, им ограничивались все их желания, а уж она и подумать не могла о том, чтобы расстаться с Фонсу больше чем на двадцать минут. И разговор завертелся вокруг спорного вопроса об эмансипации женщин. Юбер решительно был «за» и в подтверждение приводил цитаты из «Второго пола» Бовуар. Марсиаль не разделял мнения Юбера. Он сказал, что «испытывает тоску по патриархальным временам, когда мужчина был королем, а женщина — объектом поклонения».
Сразу же после кофе Жан-Пьер ушел. И Марсиаль принялся терпеливо ждать, когда гости последуют его примеру. Он еще мог выносить общество Юбера за обедом, раз в две недели, не чаще. А вот проводить с ним послеобеденное время было уже томительно. Юберу тоже хотелось уйти, но приличия требовали посидеть после кофе хотя бы час. И тогда мужчины не без труда завели вялый разговор сперва о текущей политике, а потом каждый о своей работе. Марсиалю рассказывать, собственно, было нечего. Страхование — и все тут. Да и говорить ему не хотелось еще и потому, что Юбер расспрашивал только из вежливости. Юбер должен был испытывать непреодолимое отвращение к страхованию. Не к самому страхованию (он им пользовался, как и всякий другой), а к страхованию как профессии. Марсиаль вспомнил сегодняшнюю игру, такую прекрасную и волнующую, изумительный прорыв французского нападающего, который, несомненно, был эстетической вершиной матча, и хотел бы рассказать об этом, но подумал, что его свояк, наверно, испытывает к регби еще большее отвращение, чем к страхованию.
Когда же, проводив наконец родственников, они вернулись в гостиную, Дельфина взглянула на мужа.
— Почему у тебя такой вид? — спросил он. — Что случилось?
— Марсиаль, — сказала она серьезно и снова поглядела на него с сочувствием, чуть склонив голову. — Я тебя сейчас очень огорчу.
Марсиаль почувствовал, что бледнеет.
— Иветта?..
— Нет-нет… Звонила жена Феликса… Сама не знаю, как мне удалось с собой совладать… Не хотелось омрачать конец обеда… Понимаешь… Надеюсь, ты на меня не будешь сердиться?..
— Но что, что случилось?
— Феликс… — Она взглянула на него на этот раз с тревогой и сказала тихо, желая смягчить горестную весть. — Он… умер.
На несколько секунд Марсиаль потерял дар речи.
— Что-что? — пробормотал он наконец.
— Около восьми у него начался приступ. Его жена сказала, что, когда это случилось, он как раз сидел у камина. Он попытался встать, но рухнул в кресло. Она, конечно, перепугалась насмерть и тут же вызвала врача. Феликса разбил паралич, казалось, он даже не слышит, что ему говорят. В общем, что-то вроде комы. Приехал врач, объявил, что это аневризма, у него разорвался сосуд. Он умер спустя два часа, так и не придя в сознание.
Ошеломленный, Марсиаль сел и долго молчал. Наконец он произнес слово как будто мало подходящее к случаю:
— Сволочь!
— О, да!.. — вздохнула Дельфина.
— Можно обалдеть! — воскликнул он с чувством.
— Что тут скажешь?
— Вот уж удар ниже пояса.
Она наклонилась, поцеловала его.
— Мой бедный Марсиаль, — сказала она.
— Я расстался с ним в шесть часов, он был в абсолютном порядке. У него и в мыслях ничего такого не было.
— А как же может быть иначе? Приступ… Это всегда бывает без предупреждения.
— Ужасно…
— Я знала, ты будешь потрясен. И правильно сделала, что подождала, пока все разойдутся. Да?
— Да, конечно…
— Если бы я сразу сказала, всех бы прямо обдало холодом.
— Да-да!..
— Наверно, и десерт бы есть не стали, — сказала Дельфина задумчиво.
— Какой уж там десерт! — меланхолически прошептал Марсиаль и махнул рукой, словно говоря, что все суета сует, и десерт в том числе. — Черт подери, не могу опомниться. Расстался с ним в шесть, он был в полном порядке, а через два часа умер.
— Через четыре. Он умер в десять вечера.
— Я всегда говорил, что он слишком много ест. Гипертоник…
— И наверно, ему не хватало физической нагрузки.
— Выходит, нас всех такое подстерегает? — спросил Марсиаль с тревогой.
— Думаю, все зависит от предрасположения.
— А что это в точности такое — разрыв аневризмы? Я знал, но забыл.
— Лопается артерия. Внутреннее кровоизлияние. Когда это случается в мозгу, кровь заливает клетки. Наступает паралич всех нервных центров.
— И долго можно быть парализованным?
— Очень. Иногда годами. Вспомни дядю Фернана…
— Точно… Он лишился речи и движения. Хорошо еще, что бедный Феликс сразу умер.
— Завидная смерть.
— Ну, знаешь, завидная — это только так говорится… В его-то годы! Он еще так молод.
— Не так уж, он наш ровесник.
— А по-твоему, это уже не молодость? — спросил Марсиаль почти злобно.
— Конечно, еще молодость, но вместе с тем и критический возраст.
Наступило молчание.
— Налей-ка рюмку коньяку! — попросил Марсиаль. — Мне надо взбодриться.
Он не переставая бормотал: «Бедный Феликс… Так внезапно… Когда мы сегодня были вместе на стадионе… Кто бы мог подумать, что он не переживет этого дня…» и тому подобные слова и фразы, которые выражали лишь изумление перед потрясающей внезапностью случившегося и невозможность в это поверить. Он отхлебывал коньяк маленькими глотками и, по мере того как текло время с той минуты, когда Дельфина произнесла «Феликс умер», все больше и больше удивлялся тому, что не испытывает никакого определенного чувства, которое можно было бы выразить одним словом, ничего, что подобает испытывать, когда узнаешь о внезапной смерти друга, — например, горе. Он затруднился бы сказать, что же именно он переживал, помимо удивления и ужаса и какого-то еще смутного недоверия к случившемуся. Плакать почему-то не хотелось. Как он ни пытался изобразить на своем лице страдание (нахмуренные брови, опущенные уголки губ, слегка приоткрытый рот, чтобы вырывались всхлипывания), ничего не получалось. А ведь когда он был мальчиком, он умел таким простым приемом исторгать из глаз слезы, целые потоки слез. Этот секрет утерян вместе с другими секретами детства. Поняв, что не может заставить себя заплакать, Марсиаль прекратил все попытки. К тому же мужское горе и не нуждается во внешних проявлениях. Ему вспомнилась фраза какого-то античного автора, которую он когда-то вычитал: «Долг женщины — оплакивать мертвых, долг мужчины — помнить о них». Чье это изречение? Возможно, Тацита. Во всяком случае, отлично сказано. Это так по-римски — разделить обязанности между мужчинами и женщинами… Он отхлебнул еще глоточек коньяку.
