Никакого Сулико Юра не знал, однако к адвокату помчался.
Адвокат, старый, длинный, костлявый, казалось хорошо подсушенный временем, представился запросто: «Яков…» Повторил, что он взялся за это очень трудное дело по просьбе своего постоянного клиента господина Сулико, («…несомненно хорошо вам известного»). И улыбнулся ободряюще… Юра о неведомом ему Сулико и не заикнулся. Понимал: это последний шанс. Тут уж пан или пропал и — разговорился. А в конце так разволновался, что едва не заплакал; достал носовой платок, сделал вид, что сморкается. И, кажется, пронял старика. Тот сообщил, что у него уже много подобных «слезниц». Но…
— Я не со «слезницей» пришел! — воскликнул Юра, не дослушав. — Мы Израиль потеряем, если не выведем это жулье! В конце концов, пусть правительство платит за своих жуликов…
Старик долго молчал, передвинул на столе безо всякой нужды мраморное пресс-папье дрожавшими руками, затем сказал, что, скорее всего, возьмется. Просит дать ему время. Позвонит…
Звонка не было очень долго.
«Пока солнце взойдет, роса очи выест», — сказала Марийка мужу, подавая ему свежую газету. В газете, на первой странице, было напечатано о том, что отчаявшиеся бездомные раскинули вчера в Иерусалиме, возле канцелярии Ицхака Рабина, палаточный городок.
— У нас с тобой как-никак трое. Я бы съездила туда, нельзя ли к бездомным присоединиться?
Юра усмехнулся.
— Власть нажима не терпит. Тем более, демократическая… Но, чтоб ты себя не грызла… Съездим вместе.
На другой день отправились. Вышли из автобуса неподалеку от Кнессета, у правительственного дома, и наткнулись на скандал. Крики дикие, брань, две полицейские машины, кого-то тащат… Оказалось, к бездомным марокканским евреям пыталась присоединиться многодетная семья израильских арабов. Их встретили руганью.
— Здесь только евреям место! — И стали выталкивать, напористому пареньку-арабу заломили руки.
Правительство рядом — полицейские оказались на месте свалки тут же. И, судя по всему, приняли сторону евреев.
— Лама?! (Почему?!) — крикнул Юра полицейскому офицеру, оттиравшему грудью арабов. — В беде все люди равны!
Арабская семья, услышав, что ее защищают, начала отстаивать свои права решительнее, женский визг взметнулся до неба.
Не успел Юра оглядеться, двое рослых марокканцев в форменных черных кепи подхватили его «под белы руки», и он оказался в полицейском «воронке». Марийка, взвизгнув, бросилась к «воронку», стала колотить по нему кулаками. Забросить ее в машину для полицейских было делом совсем несложным.
Хотя и Юру и Марийку, привезя в «Русское Подворье,» тут же выпустили, наказав никогда не совать свой нос в дела израильской полиции, Ксению Ивановну этот случай насторожил, заставил действовать активнее. Спустя неделю она прикатила в Иерусалим возбужденная, в сверхмодной кожаной куртке на молниях, привезла полный портфель денежных купюр, сказала, что, если добавит банк под Юрины олимовские бумаги, для начала на свое жилье вполне хватит…
— На дом в городе все же не наскребли, — деловито заключила Марийка, разобрав денежные купюры на пачки — но на «территориях» Юрастику выделят дворец…
На «территории» Юре вывозить свое семейство как-то не хотелось. Причины тому выдвигал серьезные: «Во первых, Ицхак Рабин может выкинуть поселенцев из их собственных домов в любой момент. С новоселов берется подписка. Де, «по первому требованию…» А не то отдаст евреев под контроль арабских властей… Зачем покупать такой дом?.. Во вторых, шамиры… Что могут шамиры, когда против них полстраны? Начнут еврейский Вьетнам?.. Израилю не выжить, если он не порвет с черно-белой концепцией партий… Однако Марийке он высказался понятнее: «Подставлять детишек под пули?».
И все же не стал возражать, когда жена воскликнула: «Завтра у тебя свободный день. Отправляйся-ка на разведку. Только поешь, как верблюд. На всю неделю.
Юре после Гулага было все равно что есть и во что одеваться…
Да и ныне он был наряжен не намного лучше. Брюки еще российские, обтерханы снизу, ремешок брезентовый, солдатский; кепчонка блином. Когда Марийка осматривала его запасы, Юра «блин» свой заветный отстоял, все остальное, наконец, было выброшено в мусор. Переодела собравшегося в поход мужа с ног до головы: брюки кремовые, тончайшие, для израильской жары, подарок тещи ко дню рождения. Безрукавка невесомая.
— Теперь за тебя не стыдно, — заключила Марийка удовлетворенно. Юра растянул в иронической усмешке свои губищи — африканские, по давнему и недоброму замечанию тещи. Верхняя губа чуть оттянута кверху. Проглядывают зубы такой белизны, что у Марийки, едва остановила на них взгляд, сжало сердце: свои-то, природные, у ее «медвежатика» в тюрьме выбиты. Да и челюсть едва срослась.
— … Ладно! Проведу рекогносцировку… Вначале отработаю южный вариант, — бросил Марийке неопределенно, когда она протянула ему бутерброды на дорогу.
— Пустыня Негев — самая жарища, — озабоченно произнесла Марийка. А услышав, что Юра спросил по телефону на автостанции о расписании автобусов на город Хеврон, вскричала в беспокойстве: — Ты с ума сошел! Самое арабское гнездовье. Яблоко раздора. Там стрельба не утихает…
Глава 3
Хеврон. Пещера «Махпела»
Юра успокоил Марийку: в Хеврон он никого не повезет, но лучшие поселения возведены на пути к нему…
Пыльный, с вмятиной от камня автобус номер 160 отправился с Центральной автобусной станции Иерусалима минута в минуту. Юра едва не опоздал, влетел в него запыхавшись, ткнулся на ближайшее свободное место. Шофер согнал его с сиденья, рявкнув, что это «маком ле хаял!» (место солдата); и в самом деле, поколыхались на иерусалимских холмах, как на волнах, промчали два тоннеля в горах, — забрался у погранпоста в автобус огромный костлявый солдат с тонкой мальчишеской шеей. Уселся на своей скамье, и Юра не удержался от улыбки: солдат в широченном, не по его худобе, бронежилете, подпиравшем подбородок, походил на иллюстрацию к роману Сервантеса о Дон Кихоте Ламанчском. Дон Кихот положил на колени многозарядный американский автомат. Всю дорогу молчал, изредка, на глухих поворотах, вскидывая его…
Выскочили вдруг на шоссе Иерусалим — Бершева, окруженное каменистыми ступенями гор с масличными деревцами, свернули куда-то в сторону; опять потянулся вдоль пробитой в скалах дороги каменный хаос облезлых холмов цвета бурой глины; ноздреватый, разрушенный жестокими хамсинами. Тусклая глина изредка «играла» на солнце всеми цветами радуги: то вдруг сверкнет синевой, то ослепит на повороте красным огнем. Проснулись в Юре детские мечтания о геологии: рубины, алмазы, калийные соли, — чего только не таится в этих мертвых раскаленных холмах, тысячи лет за них воюют люди, понятия не имея, какие богатства под солдатскими ботинками… Спрячется солнце, — все вокруг сереет. Бегут и бегут столбы, похожие в своей верхней части на печные ухваты с клубками проржавелой пограничной «колючки». Где-то на горизонте, в розовой дымке, Иордания со своими притаившимися фанатиками, никогда не забывавшими, что проклятые соседи отобрали у них в Шестидневную войну Западный Иерусалим… Юра отвернулся от окна, принялся думать уж не о чужих фанатиках (пусть о них Рабин думает!), а о своих, все сильнее тревоживших его. Он пришел в иудаизм взрослым, и относился и к своей вере, и к атеистическому государству, прикрывшемуся кипой религиозного еврея, как взрослый… Чаще всего вспоминал в эти дни двадцать третью главу из Моисеевой книги «Бытие». А ведь, казалась бы, простая глава, бытовая: «за четыреста сиклей», сказано там, «Авраам, прародитель еврейского народа, купил у арабов место погребения для умершей в Хевроне жены Сарры…»
«Ну, купил, ну, и что?..» А строки снова и снова плыли перед глазами, как бегущие огни электрической рекламы: «… И умерла Сарра в Кириаф-Арбе, что ныне Хеврон…» Оплакал Авраам жену и пришел к сынам Хета.«…Я у вас пришлец и поселенец, — сказал… — попросите за меня Ефрона, сына Цохарова. Чтобы отдал мне пещеру Махпелу, которая у него в конце поля его, чтобы за довольную цену отдал мне посреди вас в собственность…»
Ефрон, сидевший посреди сынов Хетовых, отозвался сразу же: «Нет, господин мой, перед очами сынов народа моего дарю тебе ее…»
Авраам поклонился пред народом, но стоял на своем, подарка не взял…
Ефрон тогда заломил несусветное. Чтоб опамятовался пришелец. Расстался со своей гордыней…
«— Земля стоит четыреста сиклей серебра; для меня и для тебя что это? Похорони умершую свою…»
Авраам почтительно выслушал «и отвесил Авраам Ефрону четыреста сиклей серебра… И стало поле Ефроново… владением Авраамовым перед очами сынов Хета, всех входящих во врата города его».
Вот он, понимал Юра, тот законный путь, который завещан еврейству мудрейшими из мудрых. Праотцами. Не бери в дар землю даже завещанную твоим потомкам.
