— Это вы мне?
— Вам, а может быть, и не вам, может быть, вообще.
Похоже, мы будем задушевно беседовать всю дорогу, и время долгого пути пролетит незаметно.
— До «Пионерской».
— Вот ведь, пионеров давно нет, а название осталось.
— Да, осталось.
— Вас как зовут?
— Костя.
Почему Костя? Хотя, Костя так Костя.
— Константин — хорошее имя, а я — Ярослав.
— Тоже неплохо.
— Вы спортом не увлекаетесь?
— Да как-то так.
— А я футбол люблю, за «Спартак» болею. Но ведь сейчас сами понимаете: все куплено.
— Понимаю.
— Причем мафия везде — спорт, политика, искусство. Кстати, вы как к современному искусству относитесь?
— Ну, в некотором смысле…
— А к сексу?
— Да…
— А не кажется вам, что мы уступаем во внешней политике?
— Кажется.
— Ответь мне, Костя, то есть не приходил тебе в голову вопрос: зачем мы живем? В чем смысл, так сказать?
Приехали. Неужели сейчас всех лечат амбулаторно.
— Что-то душно, пойду в тамбуре постою.
— Да, душновато.
В тамбуре я встал около несимпатичной женщины с волнующей фигуркой, держащей за ладошку мальчика лет пяти.
— Мам, а электричка электрическая?
— Электрическая.
— А где у нее электричество?
— Не знаю, сейчас выходим.
Электричка стала притормаживать, я переложил из правой руки в левую чемоданчик, готовясь к выходу.
— А не желаете ли показать документ, удостоверяющий вашу личность?!
Вышедший в тамбур Ярослав вдруг вцепился в мой свитер, мальчик от неожиданности проглотил леденец, который еще сосать и сосать, женщина взволнованно два раза пнула потертым носком кроссовки по железной двери.
— Конечно, желаю, только давайте сначала выйдем из электрички.
— Ха-ха! Значит, так заговорил!
— Мам, а дяди плохие?
— Плохие.
— А какой из них хуже?
Я крепко сжал запястья хрипящего Ярослава так, чтобы он разжал свои рыболовные крючки, но сил моих не хватило (завтра же начну заниматься с гантелями), и мой свитер продолжал безобразно растягиваться в разные стороны. Динамик над моей головой прошипел, что электропоезд совершил остановку на станции «Пионерская», двери электрички раздвинулись, я отпустил запястья Ярослава, переместил вес тела на правую ногу, оттолкнулся, резко переместил вес на левую и отправил моего нового товарища в не совсем полезный для его здоровья нокаут.
Под указательные пальцы, направленные из окон электрички мне в висок, я вместе с двумя садоводами свернул к деревне Михайловке.
— А вы зря тогда не взяли семена у Авдотьи Романовны, я взял, и знаете, такие сладкие помидоры и большие — вот такие!
— Да ничего, у меня самого вот такие и тоже сладкие.
— Нет, у вас не такие, эти намного больше и поспевают гораздо…
— Да где гораздо-то?! У вас поспели, а у меня давно уже были!
Садоводы повернули направо, я налево.
Девочка лет двенадцати закинула ногу, чтобы забраться на большой громоздкий велосипед «Урал». Тощие, спичкообразные ноги, розовые трусы на вырост, возможен ежемесячный ужас в глазах, но вряд ли.
Девочка очень строго на меня посмотрела и сказала:
— Чего уставился?!
Я сказал:
— Извините.
* * *
Леня Коромыслов рубил дрова.
— Здорово!
— Здорово!
— Как дела?
— Ничего, а у тебя как?
— И у меня ничего.
Можно взять паузу, а можно спросить чего-нибудь, например, про дрова:
— Что, дрова рубишь?
— Рублю. Надо. А то уже…
— Я тут тебе чемоданчик привез от Георгия Григорьевича.
Леня бросил топор в полено, взял чемоданчик и ушел в дом. Старая всклоченная сука выползла из скособоченной конуры, я вспомнил далекое школьное слово «параллелепипед», сука коротко тявкнула, упала на правый бок, подставляя солнцу вытянувшиеся и почерневшие от бесконечного кормления сосцы.
— Витек, это, давай пообедаем, тут Любка наготовила, у?
Неохота.
— Спасибо, я как раз перед отъездом плотно поел, да и идти надо.
— Да ладно, брось, еще время есть, пошли!
Ничего нет утомительнее отечественного гостеприимства. А вот и жена Люба с легким приветом от П. П. Рубенса.
— Пойдем, Вить, посидим немного.
Охота.
Я подавил робкое желание вымыть руки — рук никто не мыл, наверно, потому, что липкие пальцы лучше удерживают столовые приборы. Люба поставила передо мной огромную тарелку дымящегося жирного— прежирного супа, положила рядом три толстых куска черного хлеба, две очищенные луковицы и широко улыбнулась. Я тоже благодарно растянул губы. Леня Коромыслов торжественно поставил на середину стола бутыль самогона и тоже мне широко улыбнулся. Я скорчил рожу, пытаясь изобразить восторг.
— Мне немного, я…
— Да всем немного, чего тут.
— Хорош, хорош!
— Любка и то больше пьет.
Какая вонючая! Суп-то какой противный!
— Ну как?
— Отличная, крепкая — хорошо!
— А как супец?
— Замечательный — наваристый!
Конечно, тут же еще по одной.
— Луком, луком закусывай!
Пошел ты!
— Спасибо, я лук как— то не очень.
Леня Коромыслов после четвертой стопки рассказал три анекдота на тему возвращения мужа из командировки. В первом анекдоте любовник спрятался под кроватью, во втором — в шкафу, в третьем — на балконе. Леня смеялся раз от разу все громче, а опытная жена Люба веселилась гораздо умереннее.
— Спасибо, мне пора.
— Куда пора? Давай еще!
— Нет, не могу — опаздываю.
— Тогда на посошок!
Посошок был отвратительнее всего предыдущего, и я уже собрался компенсировать его затяжным поцелуем масляных губ жены Любы, но Леня стал рассказывать четвертый анекдот про возвращение мужа из командировки, и мне подумалось, что рисковать не стоит.
До прибытия электрички оставалось пятнадцать минут, я спокойно успел завернуть в лесопосадку и, глубоко сунув два пальца в рот, бурно расстаться с обильным угощением семьи Коромысловых. Потом я пожевал березовые листики, высасывая из них хлорофилл, и по утоптанной тропинке выбрался на платформу, где никогда не унывающие подростки играли в интересную игру «кто кого быстрее столкнет под поезд», гражданин со скорбящим лицом высматривал в чужих губах тлеющие папиросы, а садоводы обсуждали виды на урожай.
* * *
Я сидел в легкой дремоте и считал стуки колес, на сто двадцать четвертом стуке у меня появилось желание посмотреть налево: женщина в очках с толстыми линзами вязала носок, старичок внимательно следил за мельканием спиц, компания играла в карты, шумно выигрывая и шумно проигрывая, безучастная овцеокая девушка, мужчина с очень массивным обручальным кольцом, читающий газету «Вечерний Магадан», мальчик, мотающий ногами, его бабушка с конфеткой наготове, еще мужчина, еще женщина, плохо видно. Ну и так что ж?
— А я на этот месяц купила проездной.
— Да что вы говорите?!
— Да, очень удобно. Конечно, для тех, кто ездит непостоянно, это экономически не выгодно, а кто постоянно — очень даже выгодно.
— А если потеряете?
— Ну что вы, как можно! Ой! Кажется, подъезжаем!
Все дружно занервничали, задвигались и, плотно забивая проход между сидениями, засеменили к тамбуру. Я втиснулся за овцеокой девушкой. Свежая «химка» лезла мне в глаза и нос — неплохо бы ее побрить наголо, а заодно и раздеть соответственно, хотя… Электричка затормозила, я слегка врезался в овцеокую, и мне показалось, что ее ягодицы дрябловаты — надо бы спортом заняться, побегать, попрыгать, поприседать, а вот духи резковаты. Проклятие! Как больно-то ящиком в ногу врезали!
— Нечаянно!
— Что же вы такой резкий — в огороде гусениц много развелось?
— Нечаянно!
Значит, колорадский жук довел до нервного истощения.
Я выпрыгнул из вагона вслед за овцеокой и пошел за ней. Мы зашли в здание вокзала, купили две открытки, засмотрелись на бравых, немного выпимших офицеров средств ПВО, дали мелочь нищенке, ненадолго зашли в туалет и, вытирая носовым платочком руки, вышли к сгрудившимся троллейбусам.
— Привет! Ты как здесь? А я смотрю, ты не ты, а потом вижу, что ты. Как живешь— то, все нормально?
— Я не знаю… То есть я что-то не помню, так лицо вроде бы знакомое, а…
— Нам какой троллейбус?
— Шестой.
— Как шестой? Но ничего, я тебя провожу — ты же знаешь, что это мне почти по пути.
Как бы мою овцеокую от перенапряжения не хватил апоплексический удар.
— Но мне кажется, вы все-таки обознались.
— Ну, это вряд ли! Тебя ведь как зовут?
— Вероника. Елистратова Вероника.
— Все правильно — Вероника Елистратова. Не помнишь, что ли, как все время у меня алгебру списывала?
— Я никогда ничего ни у кого не списывала.
— Хорошо-хорошо — это я у тебя списывал.
