Впрочем, для нашей самой читавшей (тогда) страны, конкурс 30 человек на место в единственный вуз, где делают писателей - это, наверное, немного. И все же подчеркиваю без всякой иронии:
Я поступил туда а) будучи евреем, б) без всякого блата.
Тогда (в 1987 - м году) это было просто удивительно.
Измонографии “Юность товарища Сергеева”, хранящейся в Центральном Музее Революции:
“…Возможно в этом событии сыграли роль набиравшая силу Перестройка (вероятно, это был первый не-блатной и не-идеологизированный набор), случайное отсутствие нашего героя на первом - тет а тет - собеседовании, где будущий творческий руководитель, ярый почвенник и антисемит-теоретик с 20-летним стажем* мог бы без свидетелей оценить бакенбарды и профиль нашего героя и принятьтихие и адекватные меры, и, разумеется, главное: искренняя любовь товарища Сергеева к России и русской литературе…”
Исследователь прав, до поступления в Литинститут и до знакомства с людьми, делающими это профессионально, я очень любил нашу страну, а также Аксакова, Пришвина, Гоголя и Есенина, о чем не преминул косвенно упомянуть в своих конкурсных сочинениях и прямо сказать высокой комиссии, куда в те годы уже входили так называемые либералы - типа, например, полумифологического Битова, и этим, как я понимаю, подыграл им и одновременно умилил своих врагов: надо же, еврейчик, а наших любит…
Дело в другом. Придерживаясь магистральной темы нашего сочинения и анализируя все эти события, нужно сказать:
Самое главное вмоем поступлении в Литинститут,при том что это заведение безусловно можно считать почти 100 % профанацией и при том разочаровании, что ожидаломеня позднее - это был, разумеется, первый литературный успех, но еще главнее, напишу даже с большой буквы, самое главное - это была первая Индульгенция, первое в моей жизни тихое обещание Разрешения Ничего Не Делать. Ведь члены творческих союзов, писатели, а мне мерещилось впереди уже и это, каждый дурак знал: имели официальное право не работать…
НИЧЕГО НЕ ДЕЛАТЬ.
А?!
Впервые вжизни я получил (правда, нетвердое) обещание официального права на это.
Вот. Это было сильно. Неважно, что шарм, точнее авто-шарм происходящего длился всего несколько недель, до первого, так сказать, “творческого семинара”, на котором, сильно испугавшись от неожиданности, я стал свидетелем спонтанного (впрочем, возможно, я опоздал и не видел начала, которое все объяснило бы?..) разгрома нашим маэстро творчества Константина Паустовского (я не поклонник Паустовского, но так и не понял тогда: почему именно его?). Неважно, что первая же новая, клюнувшая, как я понимаю, на 50 % на звание литератора любовница подарила мне банальный триппер, в чем безусловно также был указующий перст судьбы, до сих пор, кстати, полностью не осмысленный…
Важно было другое: наконец-то я мог со знанием дела зайти в красный бар “Марс” на 2-м этаже (remember?), у гостиницы “Националь” и спокойно, имея право, залезть на высокий вертящийся стул у стойки и дуть свой “Шампань-коблер” под Джеймса Ласта хоть весь вечер…
Теперь я имел на это право.
Но, увы, общественные перемены, с одной стороны, приведшие товарища Сергеева в Литинститут, с другой привели то ли к временному закрытию вышеупомянутого заведения, то ли к тому, что в тот год оно потеряло, сколько? - две трети точно - своего очарования, так как странно, но я даже не вспомнил о нем ни в тот момент, ни позже. А может быть (первое дуновение будущей бури), у меня просто уже не было денег? Или “Шампань” подорожала?
Жаль, не помню.
Зато - пусть это мелко, но я же сказал, заячья борьба - заместитель директора (вслушайтесь: заместитель директора! института нефти - в подчинении около 300 человек), к которому я пришел подписывать, по-моему, отпуск на экзамены в Литинститут, или какую-то характеристику туда же, - неважно, важно то, что запрос был на официальном бланке Союза писателей (!)и, увидев этот бланк, Первый Зам Директора, встал из-за своего огромного стола с тремя телефонами и, приятно поклонившись, пожал мне руку.
- Мы и не думали, что это у вас так серьезно, - сказал он.
И во мгновение ока из обыкновенного бездельника и наверняка известного администрации молодого козла, страдающего в общем, х..ней, с которым непонятно, что делать, я превратился в сакральное на святой Руси существо, благо год был еще 1987-й, я стал Писателем…
Зря я оттуда вскоре ушел, скажу я вам по недолгом сегодняшнем размышлении, еще раз - далеко было, конечно, ехать и рано вставать, но надо было хоть немного насладиться первыми плодами своей первой маленькой Победы, долгожданной “законностью” своего безделья… Уж теперь-то, наверное, мне бы разрешили опаздывать. Хотя бы первое время…
Увы. Не подумал.
Все мечты исполняются, вот что я вам скажу, но исполняются слишком поздно, к тому же предложение о переходе в Академию Наук было слишком соблазнительным, и согласился я на него, когда ещени о какой победе на литинститутском конкурсе речь не шла.
Сравните еще раз: метро Юго-Западная, с 8.15 утра до 17.15 вечера, и метро Краснопресненская, то есть от меня 2, а не 10 остановок на метро, нестрого с 10.30 до максимум 16.00 - есть разница?..
Плюс академический флердоранж: я же все-таки хоть немного, но был и технарем, хоть через “не хочу”, но закончил технический вуз, а для естественника что может быть престижнее, чем Академия Наук?
Эх…
Самое главное: ведь только так вроде бы могла наладиться жизнь…
Как это странно совпало: Литинститут и упоминавшееся выше здание с видом на Зоопарк - видимо, где-то сдвинулиськакие-то пласты или что-то в этом роде, знаете, когда в жизни происходят, может быть, не очень осознанные и не сразу замеченные, но важные и, главное, почти одновременные перемены…
ВТОРОЕ ВСТУПЛЕНИЕ: ПЕРЕЧЕНЬ ОБИД
Наверное, надо отмотать пленку еще немного назад и сказать, грустно глядя на латунную академическую табличку, что моя мама, которая там работала, не зря долго опасалась устраиватьменя к себе - все-таки унее было какое-никакое доброе имя и научная репутация, а мое стремление к правде и свободе на каждом рабочем месте уж кому-кому, а ей-то было хорошо известно…
Но когда дитя было подвергнуто тяжелой и недоброжелательной процедуре трудовой аттестации с угрозой перевода на производство, тут уж матушка стала обзванивать знакомых.
Помните такое андроповское изобретение? Аттестация. Первые, как сейчас ясно, конвульсии заваливающегося на бок государственного дракона. А именно в это время,как известноиз специальной литературы, он особенно опасен…
И случайно находившийся в ее комнате пожилой профессор вдруг откликнулся: а я как раз ищу молодого специалиста. Бедный, наверное он решил, что яблочко от яблони падает недалеко. Бедный…
Но вот что интересно, еще на минуту вас задержу: из этой аттестации, из этой сталинской по духу и никчемной по сути херни, слава Богу, ничего не вышло. Кроме разве что небольшой нервотрепки, ха-ха-ха…
В нашем отделе (я уже писал, 300 человек), перемазавшись с ног до головы в соплях, сократили четверых - и тех “по возрасту”, и только наш завлаб, в целом безобидный человек, как я уже говорил, мелкий хищник из пустыни Кара-Кум, решил вдруг показать зубы… Даже не хищник - суслик!.. И на ком - на божьей пташке, на молодом специалисте, надежде русской словесности, бездельнике по призванию (раскусил,гад… впрочем, за три года моей работы - не раскусить было, конечно, невозможно) - на мне!
Решил отменя избавиться или вздрючить на худой конец.
Гад. Еще раз.
И тут позвольте не без гордости сказать:
- Не вышло!..
Не знаю, впрочем, что здесь сыграло первую скрипку: трения наверху, в нашем случае честолюбивого Геннадия Николаевича с отдельским начальством, человеколюбие последнего плюс моя молодость или небольшая военная хитрость, на которую я пошел перед лицом опасности и высокой комиссии и за которую мне до сих пор стыдно.
Правда, немного.
Сейчас расскажу.
Дело в том, что в нашей “амбулатории” среди прочих персонажей, заслуживающих внимания, работала одна занятная личность, мимо которой я просто не имею права пройти молча. Безотносительно к сюжету с “аттестацией”.
В принципе, по справедливости, если таковая существует, наверное, это он, а не я, должен был бы работать в академическом институте. Причем, с рождения. Особенно, если следовать образу “советского ученого”, разрабатываемого нашим кинематографом. Вид: малахольный мечтатель. Подвид: рваные штаны.
Возможно, я говорю зло, но мне мешает его истовость и отсутствие чувства малейшей самоиронии. Наверное 100 лет назад это было бы настоящим научным подвижничеством, но в советских декорациях нашей лаборатории все выглядело карикатурой и анекдотом.
А может быть, между мной и им было что-то общее и я его просто боялся? Боялся стать таким. Поэтому говорю так зло? Сделаю еще несколько набросков.
