спасите меня,
помогите мне!
Она бессильно протягивала руки.
Когда объект анализа таким образом обращается за помощью непосредственно к аналитику, то последнему в подобном случае крайне важно сидеть тихо и выжидать, сделавшись как можно меньше и невидимее…
Как и поступил теперь Дрейф.
И через некоторое время женщина, немного собравшись, продолжала:
— Но до чего же чудные мысли, доктор, приходят человеку в голову,
пока я стою здесь и смотрю, как разгорается костер, я почему-то думать ни о чем другом не могу, кроме своего котика,
и кто же о нем теперь позаботится, кто даст ему молочка и рыбки, кто будет его любить.
Она задумчиво и нежно добавила:
— Его зовут Морбус.
Дрейфу на минуту показалось, что с этими словами состояние женщины завершилось, дошло до конца,
но после секунды глубокого молчания она вдруг испустила громкий, пронзительный, душераздирающий крик.
Она уселась на диване, прямая как палка, подняв вихрь пыли, и прижала руки к лицу
(а у госпожи Накурс, проходившей мимо по коридору, чуть не случился удар,
она остановилась, подошла к двери и осторожно приложила к ней ухо).
Женщина дрожала, уставясь прямо перед собой дико расширенными глазами.
Ее слабая тень падала на стоящие в глубине позади нее стеклянные банки, и даже самого Дрейфа охватил ужас,
так как ее крик пронизывал до костей.
Уж не просыпаются ли в ней половые силы?
Потому что это немного напоминало то, что он видел в темном зале Попокоффа той ночью…
— Я горю, доктор,
горю!
Она еще на несколько секунд застыла в неподвижности, прикрыв руками свой раскрытый рот и дико распахнув глаза.
— Вы и не догадываетесь, как ужасно гореть, доктор,
огонь, языки пламени, жара,
сначала загорается хворост,
и тебя окружает поднимающийся от него дым,
затем в твои пальцы на ногах въедаются первые робкие и причиняющие необычайную боль языки пламени,
и ты связана,
нет никакой возможности ускользнуть от этой кошмарной, сильной боли, доктор,
а огонь медленно поднимается вверх,
вгрызаясь в икры, колени и ляжки,
балахон загорается и вот его уже нет,
потом, доктор, настает черед плоти и всего тела,
оно медленно взрыхляется,
плавится, с хрустом уваривается,
а языки пламени неумолимо поднимаются вверх, вверх,
они достигают твоего лица, и вот голова и лицо загораются,
языки пламени наполняют рот, плавятся губы, язык превращается в каплю крови,
волосы вспыхивают и улетают с дымом костра,
и как ни кричи, тебя не слышно, ибо огонь идет дальше,
грохот от него проникает в уши,
языки пламени у тебя во рту, в носу, в груди и в легких,
они вылетают из обоих ушей,
и ты ничего не видишь, ибо тебя сжирает огонь!
Она снова закричала,
на этот раз еще громче и дольше
(и госпожа Накурс, которая стояла в коридоре, прижавшись к двери ухом, и все слышала, так расстроилась, что немедленно понеслась прямо в кухню и забилась там в кладовку, крепко зажав уши ладонями).
Затем женщина расплакалась.
Да, она сидела на диване и всхлипывала до того беспомощно, что даже закаленное анализом сердце Дрейфа болело от сострадания к ней.
— Ну-ну, милая барышня.
Дрейф сполз со стула и уселся рядом с женщиной на диване.
Вначале душераздирающий плач все не прекращался
(а когда он наклонился, чтобы неловко похлопать ее по плечу, то почувствовал, что тело ее издает странный, сильный, горьковато-сладкий запах дыма).
— Ну-ну, — повторил он,
так как не привык, будучи аналитиком,
к слишком сильным проявлениям чувств.
Из кармана пиджака он вытянул мятый белый носовой платок.
— Вот, барышня, держите-ка!
И она хлюпнула носом, вытерла глаза руками и взяла платок.
— Спасибо, доктор…
Дрейф сидел молча и смотрел, как она сморкается, вытирает себе щеки и губы.
— Значит, вас сожрали языки пламени?
Эту фразу он произнес очень осторожно,
чтобы снова ее не взволновать,
только теперь она уже практически совсем успокоилась,
очевидно, вследствие его зрелого мужского присутствия.
— Да, доктор, совершенно
ничего не осталось, кроме костей и полового органа.
Половой орган
потом выкопали из золы, чтобы убедиться, что я все-таки была человеком, а не каким-то призраком!
По ее телу пробежала последняя дрожь, отчего по щекам снова покатились обильные слезы, а потом плач совсем утих.
Она сглотнула и поднесла руку к горлу:
— Нельзя ли мне немного воды, доктор,
огонь, знаете ли,
жар и пламя…
Дрейф подпрыгнул.
— О, да, конечно, одну минуточку.
С большим усилием он сполз с дивана, поднялся на цыпочки и налил ей стакан воды.
Он снова подошел к женщине и протянул ей стакан.
Она жадно выпила его до дна
(и почувствовала, как мелкие сухие комки пыли прилипают к горлу, губам, внутренней полости рта и языку).
Напившись, она, казалось, полностью пришла в себя.
Горький запах дыма, который еще совсем недавно окружал ее фигуру, исчез, и она твердой рукой протянула ему,
слегка улыбаясь,
пустой стакан.
Дрейф поставил его на самый край письменного стола.
— Теперь вам лучше?
Она застенчиво кивнула.
— Может быть, вы хотите прилечь на несколько секунд, перед тем как мы пойдем дальше?
Она снова кивнула и улыбнулась милой улыбкой.
— Да, доктор, это было бы хорошо.
И пока женщина пару минут лежала, вытянувшись на диване, с закрытыми глазами, собираясь с силами, Дрейф вернулся к письменному столу и снова за него уселся,
погруженный в мысли и воспоминания.
Странно, однако:
именно этот случай пробудил так много воспоминаний.
Возможно, причиной тому была приближающаяся старость,
зарождающаяся сентиментальность,
но теперь,
в первый раз после того кошмарного случая в парке,
он снова задумался о самой большой и единственной любви,
о барышне Хесиодос,
об Агнес, короче говоря.
Именно это воспоминание
в буйные годы Дрейфовой юности
было связано с таким множеством невыясненных противоречивых чувств, что он за всю свою взрослую жизнь так никогда и не смог заставить себя разобраться или смириться с ними.
Они дремали в нем, бродили, порождая опасный хаос,
до самого теперешнего момента!
И особенно все, связанное с барышней Агнес…
О, нежная Агнес, которая так гордо и недосягаемо скользила по извилистым тропинкам парка!
Там-то ему и случилось в первый раз ее встретить…
Дрейф вздохнул, погрузившись в воспоминания.
Шел ли он к какому-то знакомому — и сколько же ему тогда было лет?
Восемнадцать, самое большое, а может, и семнадцать.
Уже тогда он был съежившимся недовольным человечком с торчащими в разные стороны неухоженными волосами, в огромных очках в черной оправе, из-за которых его лицо и глаза имели постоянно вопросительное выражение,
а она там сидела.
Словно видение!
Самая красивая, самая прелестная, самая загадочная женщина, какую он когда-либо видел.
И она так красиво сидела на скамеечке под ивой на берегу пруда с лебедями, отчего весь ее образ становился еще более неотразимым.
Она сидела, совершенно углубившись в небольшую книгу, и разумеется, никакого внимания не обратила на то, как он, заливаясь краской, прошмыгнул мимо с пачкой книг под мышкой,
а он после этого сделался и вовсе одержим ею и все время изыскивал всевозможные предлоги, чтобы пройти наискосок через парк или задержаться там.
Через некоторое время они познакомились поближе,
начали раскланиваться.
Иногда они сидели на какой-нибудь скамье и обсуждали разные разности,
предметы же их бесед он вообще не мог вспомнить, до того его глаза были заняты ее нежным физическим образом,
всей этой плотью, волосами, лицом и губами,
и ушами,
ушами!
И вскоре он, несмотря на свой юный возраст, понял, что из-за своих чувств сделался ее рабом,
мысль для Дрейфа совершенно невыносимая!
Он адски терзался,
жил только моментами их встреч в парке,
и вследствие этого в один прекрасный день решил, что должен каким-то образом,
чтобы успокоить свою сердечную боль,
объясниться ей в любви.
И он, тогда еще молодой и ребячливый, выбрал для этого стихотворную форму.
Днями и ночами сидел он в крошечной съемной комнатушке и писал стихи, которые в шести строках и в пятидесяти шести словах, не более и не менее, должны были точно передать чувства, которые он к ней испытывал
(а желательно и более того).
Он писал, плакал, зачеркивал, снова писал, впадал в безумие, делал новые попытки
