Три года на заводе еще быстрей прошли, общежитие в районном городке, где по ночам все вздрагивало от кузнечных молотов, после Свиридов ни дня не задержался, собрал вещи, домой, хватит, не зная даже, где работать придется. Отец встретил его на пороге, широко дверь распахнул, улыбнулся.
— Ну, здравствуй, Владик, — он всегда в хорошем настроении его Владиком звал, — это хорошо, что вернулся ты. Я вот теплицу хочу строить, может, поможешь…
В городе устроиться оказалось непросто. Доски были залеплены объявлениями, требуются, требуются, требуются, но все конторы какие-то, шарашки, как проходные дворы, оттуда уходили, а значит, и Свиридову там делать нечего. Он друзьям прежним звонил, однокашникам, слонялся по городу целыми днями. И было неловко возвращаться домой. Мать рассказывала про знакомых, работают, а ты все сразу хочешь, надо соглашаться на то, что предлагают. Отец приходил поздно, сидел за столом молча, ничего не ел почти, потом устраивался на подоконник, курил возле форточки. И Свиридов чувствовал свою легковесность, ниже склонялся над тарелкой.
— Может, ты своим приятелям позвонишь? — попросил он отца однажды.
— Зачем? Устроят тебя, а ты опять сбежишь.
— Ну, знаешь ли… От добра добра не ищут…
— Сам ищи. Да у меня никого не осталось. Все на пенсии.
В этом, конечно, намек прозрачный крылся, не может сын отца обеспечить, и приходится ему на старости лет подрабатывать. Мать неслышно убирала посуду, только тарелки в руках ее подрагивали.
Потом все устроилось, нашел он место в исследовательском институте. Невзрачное зданьице с облупившейся штукатуркой, бывший купеческий особняк, но люди попались хорошие, и дело у них шло в гору круто. Свиридов как-то сразу в точку попал, в самый перспективный отдел, занимались там автоматизацией производства, и за несколько лет тихой сапой, мытьем-катаньем в руководителя лаборатории вырос. Иногда его самого удивляла эта способность промолчать в нужный момент, откуда бралось только, или подсказать что-то начальству вполголоса и с такой доверительной интонацией: вы же сами мне говорили об этом. Не помню, отвечал ошарашенный начальник. А у меня записано даже, Свиридов делал обиженное лицо и лез за блокнотом…
Отец сначала был против этого института, он терпеть не мог бывших купеческих особнячков и тех, кто обитал там теперь, звал его на завод, но после рукой махнул.
А как часто по-глупому он обижался на отца! Особенно в институтские годы. Хотелось носить совершенно особенные туфли с узкими носками или плащ итальянский. Отец разворачивал покупку, толстым ногтем постукивал по литой подошве, ну, это до первой грязи, говорил потом. И предсказания отца сбывались. Свиридов злился, замечая, как исчезает глянец, мнется верх, швы расходятся на новых ботинках… И казалось ему, что все это из-за отца. А его уже тогда беспокоили боли, он никому не говорил, темное дело — желудок, и сваливал все на заводскую столовку…
…Сосед проснулся, когда стюардесса принесла минеральную воду. Завозился, позевывая, поднял опухшее лицо, посмотрел на Свиридова.
— Ох, и врезали мы вчера на прощанье…
— Чувствуется.
— Слушай, а в самолете ничего не продают? Здоровье бы поправить.
— Нет, — сказал Свиридов.
— Значит, только на международных, — сосед вздохнул, окончательно просыпаясь. — А у меня нынче не курорт, а цирк прямо получился. Ребята попались хорошие, с юмором.
От него попахивало перегаром, Свиридов слушал и свои подвиги вспомнил, как по утрам отец в комнату его приходил, сдерживаясь, сначала молчал, потом спрашивал, с кем пил. И только теперь он знал, как доставалось отцу это спокойствие. Представил, как поднималось у него давление, и возле язвы лопались какие-нибудь кровеносные сосудики, с каждым разом все больше. Свиридову неловко было лежать перед ним, он садился, тер виски, в голове, конечно, гудело со вчерашнего, молол чепуху, что друзей встретил, что не маленький и сам все понимает.
Отец выходил тогда из комнаты, между ними начиналась полоса молчания, иногда неделю, иногда две. И это даже радовало Свиридова, он, словно назло, возвращался домой поздно, своим ключом дверь открывал, с каким-то особым удовольствием ввинчивал каблуки в старенькие скрипучие половицы.
Мирил их футбол, когда матч передавали по телевизору. Отец смотрел молча, но постепенно игра захватывала его, и после особенно напряженного момента он закуривал, говорил мимо Свиридова:
— Повезло! Ты погляди! Им весь сезон везет, как зайцам…
Свиридов соглашался. Так, по слову, по возгласу к концу игры и кончалась полоса молчания…
…Сосед что-то рассказывал. Был это плотный круглолицый дядька, маленькие глаза запрятаны глубоко в глазницах, в мокрых губах отражались золотые коронки.
— А у меня иногда хорошо выходит. Должность маленькая — экспедитор, товары развожу. А друзья попросят, достанешь, одному — то, другому — это сделаешь, за недельку, глядишь, и четвертную наскребешь…
Он, наверно, хорошо пообедал, выпил крепенько в аэропортовском ресторане и теперь, поспав, в отличном настроении находился. Глазки поблескивали весело, и на торгового работника был он похож мало.
— А путевочку сюда мне свояк организовал, большой он по этим делам специалист… Я, конечно, в долгу не останусь. Приходится крутиться, — улыбнулся он и замолчал…
У отца, Свиридов знал, с путевкой долго не выходило, где-то обещали, потом все менялось, он опять ждал, потому что пойти, потребовать, на горло наступить кому-то — не мог, считал, если не дали — значит, дали тому, у кого дела вовсе швах, как он говорил иногда. И Свиридов как-то запоздало понял, что все последние годы жил только сам по себе, отдельно, в своей двадцатиметровой комнате, и в родительский дом на окраине приезжал лишь по надобности, зимой картошки взять или из зелени чего летом — огород у них всегда в порядке содержался. В последний раз перед отъездом зашел к матери. После телеграммы она слегла. За несколько часов от ее энергии и решительности и следа не осталось. Она лежала на тахте возле жарко натопленной печки, безучастно смотрела в пространство, соседские женщины сидели возле нее, успокаивали.
— Может, обойдется все, Клавдия Николаевна, крепкий же он. Помню, осенью колоду расколоть не могла, он примерился, на ладошки поплевал и сразу…
Потом, когда ушли чужие, мать позвала его.
— Владя, как ты один-то полетишь? Может, я с тобой?
Его всегда коробило это деланно-интеллигентское «Владя», но на этот раз он не обратил внимания.
— Нет, тебе нельзя. Жди здесь, я писать буду.
Она медленно поднялась тогда, достала из комода деньги, положила на стол.
— Вот, не знаю, хватит ли. Если мало будет — ты телеграмму дай. У меня еще есть.
Свиридов смотрел на неровную стопочку, там были десятки, тройки, даже мятые рубли, она откладывала их от рыночных своих выручек, прятала куда-то, и вот они дождались своего часа.
— Что надо будет, так не жалей денег-то…
— Знаю, — поспешно сказал он и вышел, чтобы успеть за билетом…
В автобусе было жарко. За окнами проплывали, разворачивались уже подсохшие поля. Он расстегнул пальто, снял шапку. Чтобы отвлечься, в который раз начинал читать, но не мог, от яркого света резало глаза.
Возле вокзала Свиридов вышел. Громко играла музыка, возле остановки прохаживались флегматичные мужчины в больших плоских кепках, ловили такси.
Оказалось, что отец живет далеко, на окраине городка, и путевка у него была лишь на питание и процедуры, а спал он вот здесь, показала ему хозяйка на узенькую железную кровать. Потом она повела его в больницу. Темное здание ее тянулось на целый квартал, они обошли его кругом, прежде чем в приемный покой попали. После длинными коридорами, мимо халатов, полосатых пижам, чьих-то костылей, кроватей дошли до хирургического отделения.
— Вот здесь. Слева первая койка, — сказала хозяйка тихо и в сторону отступила. И по тому, как сел ее голос, Свиридов почувствовал тяжесть в ногах, не было сил последний шаг сделать.
Отец узнал его сразу. Он быстро повернул худую лобастую голову, чуть прищурился.
— О, Владик приехал, вот видишь, как получилось, слег я, Владик. Как мама там? — он говорил, тяжело дыша, на виске под серой тугой кожей билась синяя жилка.
— Ничего, папа, все хорошо будет, теперь поправляйся только… Мама со мной собиралась, да заболела немного. Свиридов смотрел на отца, и в этом маленьком сухоньком человечке так немного осталось от того, прежнего, каким был он месяц назад.
— Вот видишь как, Владик… Надоело все. Иди к врачу, скажи, чтоб отпустил меня, домой поедем. Дома мне лучше будет. Сам такси вызывай. Ох, сколько они влили в меня…
И только тут он заметил высокие штативы по обе стороны кровати, в мензурках, колбочках что-то капало, а резиновые трубки шли к отцовским рукам.
