— Наверное, прочитали где-нибудь, — предположила я.
— Я полагаюсь на интернет, — сказала Лайла. Мы обернулись, чтобы проверить, что скажет на сей счет один-единственный, кроме нас, человек в фойе, но бармен был зол на нас обеих и, чтобы показать свою злость, демонстративно складывал стопкой салфетки.
— Обе вы, большегрудые девицы, не правы, — изрек болтливый тип. — Я сделал этот вывод, наблюдая за птицами. Перед разного рода несчастьями они ведут себя необычно. Например, перед землетрясениями.
— Так, может, это будет землетрясение, — высказала предположение Лайла, — там, в Сан-Франциско.
— Только не по моей теории, — гордо объявил наш собеседник.
— Что ж, хороша твоя теория, — произнесла Лайла. Она сделала такой жест, словно собралась положить руку на залитую коричневой жидкостью грудь, не стой она на другом конце фойе.
— Точно, — сказала я. — Иди расскажи кому-то еще свою теорию, и тогда по телику уж точно прервут трансляцию Суперкубка.
— По-вашему, я прикалываюсь или слегка того, — произнес тип с той неожиданной пугающей ясностью ума, на которую способны только безумцы. — Нет, я всего лишь дошел до ручки. Меня доконало знание обо всех ужасных вещах, которые сейчас происходят, и моя теория требует поделиться с соотечественниками тем, что мне известно. В Сан-Франциско мой брат увидит, что я дошел до ручки, и будет ценить последние мгновения до того, как евреи все приберут к рукам. Так что милости прошу, даже если я вам и не нравлюсь и никогда не понравлюсь.
Он вернул наушники на прежнее место и вышел вон. Мы шевельнулись в тесном фойе, я подняла палец, и бармен принес очередной бурбон.
— Сан-Франциско, — произнес он, тряхнув головой. — А я туда как раз собирался — брат там работает в баре. Говорит, чаевые там больше.
— Мы дадим тебе чаевые, — сказала я. — Только в конце дня.
На что бармен только фыркнул и нежно погладил погасший экран висящего под потолком телевизора. Казалось, этим прикосновением он хотел вернуть его к жизни.
— Можно подумать, — пробормотал он, и Лайла поспешила сменить тему разговора.
— Нынче у каждого найдется своя теория, — сказала она. — Помните ту женщину, которая выходила отсюда, когда мы только вошли? У нее своя теория о том, как выигрывать в блэк-джек. Кстати, если память мне не изменяет, она тоже имеет какое-то отношение к птицам. Правда, к ее собственным, которых она держит в клетке.
Я, смакуя, сделала глоток бурбона. Он был превосходен, этот бурбон, но, с другой стороны, бурбон почти всегда превосходен.
— Моя теория заключается в том, — заявила я, — что я не слушаю теорий, которые народ выдвигает в барах.
Лайла погладила мою руку.
— Тебе нужен точно такой парень.
— Это ты потому так говоришь, что он упомянул твой бюст, — заметила я.
— Нет, нет и еще раз нет. — Лайла осторожно тряхнула головой. — Его отмыть и отключить музыку, и он будет для тебя самое то. Мне всегда казалось, что ты отлично поладишь с парнем, у которого на уме конец света. Он будет служить тебе вечным напоминанием, что в конце света ничего нет.
— Кроме конца света, — сказала я негромко, потому что рот у меня был полон. Я заказала еще один бурбон. Лайла утешала меня, отчего мне делалось тошно. Ведь это она, а не я нуждалась в утешении. Кстати, это тоже была старая песня, мол, она больна, и жить ей осталось считанные дни, и она умрет в страшных мучениях. Мы никак не могли уехать на север, подальше от всего этого, мы, юные существа в полупустом баре, сидим и пьем в ожидании, когда к нам придет смерть, и все равно к нам клеятся мужики, а мы обращаем на них внимание. Единственное, чего вы еще не слышали, это какая редкая у нее хворь, такая редкая хворь желудочно-кишечного тракта, что, когда она попала к докторам, те не могли скрыть радости. Раньше им было известно лишь восемь случаев этого заболевания, причем один из них у матери Лайлы, которая умерла, беспомощная, в страшных мучениях, заходясь сначала приступами кашля, а потом криком. Мне об этом рассказала сама Лайла, потому что только она одна приходила навестить умирающую.
Раньше это были Лайла и ее мать. Сегодня это были Лайла и я. Лайла перенесла операцию, которую с тех пор изобрели, — в общем, они перенаправили часть ее кишки или чего-то там еще, один черт, и какое-то время имелся пусть совсем крошечный, но шанс, этакая крохотная надежда. Врачи полагали, что через два года она сможет есть, и когда Лайла однажды пукнула, открыли по этому случаю бутылку шампанского. Они разлили его в пластиковые стаканчики для сбора мочи, правда, самой Лайле шампанское не полагалось, как, впрочем, и врачам, которые были на дежурстве, поэтому пришлось мне выпить все самой, и я наблюдала, как она задремала, лежа на поднятой почти вертикально больничной койке. Но, как известно, перед наступлением темноты всегда бывает светло. И вот сейчас у нее на талии постоянно прицеплен приборчик на случай, если вдруг какая-нибудь несчастная душа с той же самой группой крови шагнет под автобус и предложит свой желудочно-кишечный тракт, однако даже это совсем другая надежда, нежели та, которую мы обычно носим в душе. Это была надежда на то, что операция принесет положительный результат всего на несколько недель и что врачи вынесут для себя нечто новое, и кто знает, вдруг это нечто поможет вылечить следующего больного. Лайле же остается лишь боль и еще несколько месяцев мучений, если, конечно, она не умрет раньше. Так что вся надежда теперь на врачей, которые все до единого хороши собой и все до единого в кожаных пиджаках, когда мне случалось видеть, как они идут к парковке. Вся надежда была на них, так что Лайле от нее ничего не оставалось, и она теперь редко выходила на улицу.
Разумеется, по идее, здесь ее не должно было быть, но все зависит от того, как все преподнести. Мы с Лайлой преподнесли это следующим образом: «Можно мы немного прогуляемся по территории и даже посидим на больничном газоне?» Медсестры, как мухи к сладкому, прилипли к телевизору и потому не имели ничего против, так что мы с Лайлой сели в мою машину и покинули пределы Сиэтла в брюхе парома, который перевез нас на другой берег залива Пьюджет-Саунд. В принципе это не так уж и далеко и вместе с тем ужасно далеко, потому что паром был единственной связующей нитью между нами и тем местом, откуда мы прибыли. Мы с Лайлой покатили на север мимо Бейнбриджа и Кингстона, надеясь обнаружить заведение, чье название неизменно нас смешило — «Будь что будет». Там открыли новое казино — вдруг и нам повезет? Внутри невозможно найти такого места, где на вас с экрана не обрушивался бы рев Суперкубка. Но нам с Лайлой на Суперкубок, главное событие футбольного сезона, плевать с высокой башни. Если хотите знать наше мнение, эти парни с мячом и без того неплохо устроились. Пришлось ждать, пока бармен нас заметит, отчего мне пришла в голову идея схватить тяжелый стул, поднять его над головой и запустить им в телевизор под потолком — и так несколько раз подряд, пока не полетят искры. Лайла же просто встала у двери с табличкой «Выход» и ждала, когда наконец появится бармен. Как только Лайла его увидит, она должна сообщить мне пароль. А пароль был таким: «Черт! Он идет».
Давайте хорошенько оттянемся. В воскресенье Суперкубка нас никто не остановит. Отец Лайлы умер, его кто-то убил, а муж застрелился задолго до того, как на нее свалилась болезнь, после нервного срыва, когда он плакал и играл сам с собой в гольф под дождем. Кстати, вот еще что нас объединяет. Мы с Лайлой скроены из одной ткани, из старого стеганого одеяла; когда она заболела и слегла, точно так же, как до этого ее мать, мне ничего не оставалось, как начать пить за нас двоих. «Больна?» — слышу я свой собственный крик, адресованный поздно вечером телевизионному экрану, на котором транслировали какую-то научно-популярную передачу. А что еще смотреть, вернувшись из больницы? «Ну почему мы до сих пор не в состоянии помочь больным? Эй, вы, ученые мужи, отложите на минуту вашу морскую звезду и помогите нам! Я требую, чтобы все, кому хорошо дается математика, непременно были здоровы! А мы, то есть все остальные, напишем в вашу честь эпические поэмы. Мы скрепим листки степлером, и получится небольшая книжечка».
Потом я плакала и наконец уснула, не раздеваясь, прямо в футболке Адама, а проснувшись, бросила работу.
— Расскажи мне свою историю, — сказала Лайла. — Ты ведь все еще о нем думаешь. Я же вижу.
— Что ж, уговорила, я тебе о нем расскажу, — ответила я. — Однажды утром мы с ним оба страдали от похмелья в старой квартирке Стивена на Саут-Кингс. Помнится, тогда к нам еще пожаловала Андреа с этим своим другом, который потом оказался немного того, слегка голубым.
— Насколько я слышала, он с тех пор вроде бы как стал нормальным.
— От меня и слышала, — сказала я. — Дело в том, что пять кувшинов Маргариты кое-что да значат. Андреа и этот, как его там, ее ухажер, уснули на диване, а ты в своей комнате, и каким-то чудом я решила сварить кофе и приготовить банановых вафель.
