На одном партийном собрании мы резко критиковали Балдина. Бюро объявило ему выговор.
Вскоре он неожиданно пошел на повышение. Его назначили главным инженером главка.
Тогда я сказал секретарю парторганизации:
— Сергей Иваныч, спрячь протоколы собрания понадежнее. Документы эти не очень приятны для Балдина, а он теперь начальство и постарается их изъять.
Потом меня перевели в один из трестов химической промышленности.
В тридцать восьмом году меня неожиданно освободили от должности. Управляющий говорил со мной очень странно, вторая фраза у него противоречила первой, а глаза бегали.
Через неделю меня вызвали в горком партии.
— Вы работали с Балдиным? — спросили меня.
— Да.
— Вы знаете, что Балдин оказался врагом народа?
— Нет, — сказал я, — никогда бы не подумал.
— А как вы к нему относились?
— Понимаете, все, что я сейчас буду говорить, — ответил я, — вас не убедит, но если вы возьмете из сейфа завода протоколы партийного собрания, то кое-что вам станет ясно.
— Хорошо, ждите.
Меня вызвали через несколько дней. Со мной говорили уже другим тоном.
Я приехал в трест. Управляющий выбежал из кабинета навстречу мне.
Спустя еще пару дней я был назначен и.о. заместителя наркома.
Теперь я часто думаю о Балдине. Он был хорошим инженером и плохим руководителем. Его надо было снять с высокого поста, но не расстреливать! Я не мог его спасти, но чувствую за собой вину. Ведь я оказался игрушкой в чьих-то руках.
Странное это было время. Мы все внимательно следили за сражениями в Испании и Китае, возмущались еврейскими погромами в Германии и Польше, волновались за папанинцев, приветствовали Гризодубову и Раскову, ожидали открытия очередной линии метрополитена, расширяли улицу Горького.
Вводились в строй новые заводы и фабрики.
Магазины были полны продуктов.
Мы ругались, что не хватает калош.
Германия захватила Австрию.
Около Мурманска разбился дирижабль.
Погиб Валерий Чкалов.
Вышел фильм «Богатая невеста».
Московский автозавод перевыполнил план.
Вот чем мы жили в то время.
И еще были какие-то враги народа. И мы верили, что они существуют. И мы верили, что бывшие руководители нашей промышленности, огромных краев и областей продавались за двести долларов иностранной разведке. И когда Вышинский на процессе правотроцкистской оппозиции спросил Крестинского: «Почему вы на следствии признавались, а сейчас нет? Что? Не слышу ответа», — мы возмущались: лицемер Крестинский.
Теперь я часто думаю: почему многие старые большевики, люди, прошедшие царскую ссылку и тюрьмы, признавались во всех нелепых обвинениях, которые против них выдвигали?
Кроме всех фактов, которые сейчас проясняются, по-моему, играло роль еще одно обстоятельство. Они знали, что чем чудовищнее будет обвинение, тем скорее в будущем должна проясниться его вздорность.
Одно дело по-ленински непримиримая борьба за единство партии, за ее генеральную линию против левых и правых оппозиций, против их антипартийной деятельности. Тут все правильно. Но другое дело, когда к этой справедливой борьбе добавляется еще обвинение, что такой-то государственный деятель в восемнадцатом году устраивал заговоры, организовывал убийства, поджигал склады, портил оборудование, подсыпал яд в зерно, отравлял маленьких детей, завербовался одновременно в английскую, американскую, французскую, немецкую, японскую и польскую разведки и обещал отдать другим странам Украину и Белоруссию. Сейчас в это не поверят даже подростки.
По-моему, основным документом для реабилитации многих таких большевиков служат выдвинутые против них обвинительные заключения.
А долгое время мы этому верили.
Я понимаю, почему сейчас молодые ребята стараются все проверить на личном опыте, прощупать, осмотреть со всех сторон, но меня возмущает, когда иной раз брюзжат: это плохо, то плохо. Если бы мы тогда обращали внимание только на недостатки! Я уже не говорю о первых годах разрухи, когда город сидел на голодном пайке, а деревня валялась в самогонном чаду. Но ведь еще в тридцать пятом году в Москве в трамвай нельзя было сесть!
Ну и что? Дело не только в том, что мы теперь запускаем спутники. Наша страна стала одной из самых мощных, одной из самых сильных в мире. Вот что главное! Уж если мы такие горы свернули, то неужели не заровняем колдобины на дорогах?
В сорок четвертом — сорок шестом годах меня избрали народным судьей. У меня были дела по детской преступности.
Это самая страшная работа, с которой мне когда-либо приходилось сталкиваться.
Но в течение десяти лет число преступлений резко уменьшилось.
Бывало, мы регулярно заседали до двенадцати ночи. А теперь, как у нас шутят, мы выполняем постановление Совета Министров: пробило шесть часов — по домам.
В сорок пятом году к нам пришел один американский судья, приехавший с делегацией юристов.
— Сколько вы зарабатываете? — спросил он меня.
— Девятьсот рублей.
— В неделю? Так мало?
— В месяц.
Он не поверил. А мне было бы странно, если бы тогда я получал больше. Время-то было какое!
Но вот начиная с работы в народном суде я и стал валяться по больницам. Язва, тромбофлебит, сердце, почки. И пошло… Разладился механизм.
* * *
Ко мне приехал Перцов. Сообщил новости. Рассказал последнее дело, которое он слушал вчера. Подсудимый Николаев получил десять лет. Мы заспорили.
— Много, — сказал я, — ему бы хватило и пяти.
— Ну, Алексей, ты всегда был адвокатом, а не судьей.
Когда он ушел, я вспомнил эту фразу. Был. Вот так вот, Алехин, ты уже был. Был такой судья Алехин.
А насчет адвоката — смотря когда. Но однажды так и получилось. В сорок восьмом году. Только что вышел указ. За кражу общественного имущества, даже катушки ниток или ведра картошки, — восемь лет. А передо мной дело. Мать троих детей. Выкопала полведра картошки. Колхоз подал в суд. Собрались мы, обсуждаем. Смысл указа ясен. Никаких других толкований. Нет выхода. Но женщину — на восемь лет!
А дети?
Куда детей?
В детский дом?
Вызываю я адвоката. Вот что, говорю я ему, пускай ответчица детей в суд приведет. И пускай поменьше говорит. Самое главное, чтоб дети на переднем плане были.
Начинается заседание. Вопросы прокурора. Вопросы адвоката. А дело ясное. Указ.
На скамье женщина в черном платке и старом пиджаке. Наверно, остался еще от погибшего мужа. А в зале на первом ряду трое ребятишек. Один другого меньше.
Вызываем сторожа. Ответы точные. Не придерешься.
Но смотрю, и он детей заметил. Вроде даже засмущался. Одно дело теоретически — трое детей. А вот когда они перед тобой сидят, носами шмыгают…
— Так вы сами видели, как она копала?
— Сам видел.
Все правильно, и в протоколе следователя так записано.
— Хорошо, — говорю я, — может быть, вы уточните, сколько картошки она успела выкопать? Раньше вы утверждали, что полведра. Но может, знаете, так поначалу показалось или сгоряча; сказали полведра — и точка! А сколько все же было картошки?
А сам на детей смотрю. И он на них смотрит.
— Да меньше, — говорит он неуверенно.
— А вы не можете вспомнить, сколько картошек было в ведре?
Прокурор и адвокат даже замерли. Тишина в зале.
— Да штук около десяти, — говорит он.
— А если точнее?
— Четыре штуки, — говорит он.
Смотрю, прокурор захлопнул папку.
Раз четыре, то суд может и не усмотреть состава преступления. Присяжные совещались одну минуту. Решение единодушное: оправдать.
* * *
Я получил письмо от Фани. Она заболела и поэтому уже с неделю не приезжала ко мне. Пускай выздоравливает. Успеет. А если не успеет? А я успею? Что мне надо успевать?
Правда, может быть внезапный приступ — и тогда сразу операция. А исход? «Не приходя в сознание…»
Я вынимаю листок бумаги и карандаш. Вот так, Алехин. Пишем завещание. Дожили. Вот никогда бы не подумал.
«В случае (ну скажем мягче) неблагополучного исхода:
1. Сыну моему — чтоб берег мать. И продолжал дело своего отца.
2. Положите меня в зале заседания суда, где я работал последние четырнадцать лет.
3. Не ставьте мне никаких памятников и надгробий».
Коротко и ясно. Последнее твое решение.
Я спрятал листок в конверт и сунул его в ящик тумбочки. А в общем, это называется — подстраховался. Думаю, оно не понадобится. Как это так: жил — и вдруг умер! Такого не бывает. Правда, практика утверждает обратное. Но сам ты еще этого не испытывал, не приходилось.
Самое главное — надо жить. Ну как они там будут без меня? Ведь голова-то у меня еще работает. Я многое еще могу сделать. Значит, надо бороться.
Не нервничай. Не выплевывай ту гадость, какой тебя пичкают врачи. Выполняй все процедуры, какие они предписывают, и, как говорится, дыши глубже. Это только слабые умирают. А тебе еще жить и жить. Эх, сбросить бы сейчас лет пятнадцать…
