Вот такие-то радости быта.
И тем не менее я его ни в чем не обвиняю.
Ему очень трудно. Я это знаю, как никто. Но чем я могу помочь?
Он фанатик. Кроме его картин, кроме живописи, для Феликса ничего не существует. На земле вспыхнет мировой пожар, а он будет переписывать десятый раз какой-нибудь портрет.
Он может на неделю запереться в мастерской. И не дай бог мне там появиться, хотя я-то знаю, что он и поесть забывает.
Вываливается он оттуда кандидатом на тот свет. Словно отсидел десять лет каторги. Но зато настроение. «Валечка, Машенька». Подлизывается. Бежит за молоком, гладит пеленки. «Ты у меня единственная!» И конечно, прощаются все обиды!
Но проходит некоторое время — и опять все сначала.
Всегда бывает хорошо, когда он приезжает из командировок. Но посидит в Москве месяц и опять звереет. И конечно, все раздражение вымещается на мне.
Я понимаю, что ему бы надо было вести другую жизнь. И хотя бы немного удачи, признания. Это ему так нужно. Но теория остается теорией. А на практике он озлобляется.
А может, и хорошо, что ему сейчас очень трудно. И если что-нибудь из него получится, — а я в него верю, — то получится настоящее.
Сейчас нам хуже. По многим причинам. Наверно, я устала. Мне надоело быть подушкой, что смягчает удары, которые он получает. В конце концов, я тоже требую внимания и в общем-то хорошего отношения. Он считает, что, если он зарабатывает деньги на семью, это снимает с него все остальные обязанности. Не выйдет. Хватит с меня, что он последнее время почти не бывает дома. Этакое таинство творчества, высшие материи, куда простым смертным, то есть мне, — вход воспрещен.
Может, у него какие-нибудь девушки? Вряд ли. Во всяком случае, раньше их у него не было. Он слишком был поглощен работой, не хватало его на другое. Возможно, я и ошибаюсь. Но черт с ними, это не главное.
Главное — это сам Феликс. У него сейчас идет трудная борьба с самим собой. Поиски своего места, поиски собственного «я».
Вот пускай разберется в себе самом — и или возвращается ко мне другим, во всяком случае человеком с установившимися взглядами и твердой линией поведения… Или? Или больше ничего не будет. Ведь я не приживалка, не иждивенка. Тоже человек самостоятельный.
Что же мне остается? Только ждать. Тут ему никто не поможет. Во всяком случае, не я.
За эти пять лет я поняла, что все происходит вопреки законам формальной логики. И поэтому спасение утопающих — дело рук самих утопающих.
Неделю я пробыл в Дивногорске. Наверное, в двадцатый раз я приехал на большую стройку. Первое впечатление — все до ужаса знакомо. Дома для строителей и старые бараки, очереди в столовой и новый спортивный зал, пыль над котлованом, танцы в общежитиях и даже дежурная фраза: «Вы из «Огонька»? Нет? Тогда пройдите к заместителю».
Но походишь, посмотришь — нет, все-таки другое. Да и к «известным вещам» тоже не привыкнешь — когда рабочие работают по пояс голые, а над ними резвится комарье.
Все, что я увидел нового, я нарисовал. Хватит для нескольких журналов.
«Опытному» художнику это на один день работы. Но вся беда наших ребят в том, что мы не умеем халтурить. И я бы просидел еще месяц, если бы не Ира.
Я торопился в Москву. Но вернувшись в Красноярск, получил на главпочтамте ее письмо.
Я решил остаться. Но надо было придумать что-нибудь такое, что отвлекло бы меня от мысли о Москве. Путешествие? Постоянная смена впечатлений?
И я решил совместить приятное с полезным — пройти на пароходе вниз по Енисею.
Днем договорился в управлении, вечером перенес вещи на «Композитор» (так здесь называют суда, построенные в Чехословакии), утром открываю глаза — на потолке дрожит мутный солнечный зайчик.
Капитан мне выделил каюту заболевшего третьего помощника. И все бесплатно. Райская жизнь!
Я вышел на палубу. Постоял. Мелькали пейзажи. Ну, я буду последним подонком, если начну зарисовывать берега. Здесь, наверно, столько художников побывало! Все облизали. Так что стой, наслаждайся видами и дыши свежим воздухом. Кто-то говорил, что это полезно. Укрепляет.
Я зашел в ресторан. Там сидел человек в военном кителе. Перед ним стоял стакан водки и гуляш. С утра пораньше.
Больше в ресторане никого не было, поэтому буфетчица подошла ко мне довольно скоро.
— Ого! — сказал я, посмотрев карточку.
— А у нас всегда так! — ответила она.
— А на севере?
— Там еще лучше. Оттуда и снабжаемся.
— Два стакана чаю, — сказал я, — утром совсем не хочется есть.
— Перебрали? — спросила она.
— Получилось, — сказал я. Что мне еще оставалось? Объяснить свой бюджет?
Вошел мужчина. За ним вошла женщина. Мужчина сел за соседний стол, женщина, секунду подумав, села ко мне.
Мужчина, по-моему, был из тех, кто любит заводить принципиальный разговор в переполненном троллейбусе.
Женщина достала зеркало и припудрила нос. Потом взглянула на меня так, словно я должен был после этого затрепетать, рассказать кое-что о литературе и искусстве, а потом просить ее пройтись со мной по палубе.
Мужчина углублен был в чтение меню. Казалось, он его заучивал.
— Молодой человек, — сказала мне женщина голосом «не хотите ли вы со мной пройтиться», — попросите, пожалуйста, у этого субъекта карточку.
Любитель троллейбусных дебошей вдруг оживился и сказал мне очень вежливо:
— Будьте любезны, передайте карточку этой особе. Пускай успокоится.
Я встал и передал карточку.
— Обычно, в хорошем обществе, — сказала женщина, ласково глядя на меня, — женщине первой предлагают меню.
— В хорошее общество не пускают крокодилов, — сказал мужчина, подмигивая мне.
Женщина показала мне глазами на соседний столик.
— С Канатчиковой дачи. Выпустили на поруки.
— Да, молодой человек, — сказал задумчиво мужчина, — пятнадцать лет супружества с … простите, и не туда попадешь.
«Ну нет, — подумал я, — за два стакана чая я плачу собственной валютой из своего кармана. Пусть хоть пароход перевернется, но я их дождусь».
— Извините, молодой человек, существует ли здесь официантка? — спросила меня соседка.
— Молодой человек, приготовьтесь, сейчас она пошлет вас на кухню и потом попросит принести из каюты кофточку, а потом… словом, набегаетесь.
— Правда, когда двое говорят, третий не встревает, — сказала мне женщина чуть ли не с материнской нежностью.
Я заметил, что военный китель залпом осушил стакан водки и доедал гуляш с лихорадочной поспешностью.
Я чуть поклонился своей даме, встал и вышел.
В коридоре я столкнулся с буфетчицей. Она несла мне чай.
— Тут два очень милых клиента, — сказал я. — Просят вас.
Я сел на свое место. Буфетчица приняла заказ и удалилась. Один стакан я выпил довольно быстро.
— Молодой человек, вы не скажете, где мы сейчас проезжаем? — спросила у меня дама.
— Сбегайте, юноша, на палубу, посмотрите, — проревел торжествующе мужчина.
Военный китель с шумом встал, отодвинул стул и нырнул в дверь.
— Передайте своей соседке, что мы едем по Енисею, — сказал мужчина.
— Ради бога, не обращайте на него внимания, — попросила меня женщина. — Там, на Канатчиковой, сейчас молодые врачи. Мальчишки. Ошиблись диагнозом. И вот результат.
— Дай человеку спокойно выпить стакан чая, — сказал мужчина.
— Он, наверно, вам мешает? — спросила женщина. — Не обращайте внимания. Клинический случай.
Оставалось еще полстакана.
— Здесь что-то темно, — сказала женщина. — Не отдернуть ли занавеску?
— Что ж вы сидите, молодой человек? — радостно воскликнул мужчина.
Я допил чай. Встал.
— Испортил человеку завтрак, — сказала женщина.
— Ничего, мне было очень приятно посидеть с вами, — сказал я.
— Приходите к обеду, — ответил мужчина.
— Обязательно, если возникнет желание заниматься легкой атлетикой.
Пока она обдумывала мой ответ, я вышел. В конце коридора из-за угла выскочил военный китель.
— Ну как? — спросил он меня.
— Жив.
— Повезло.
— Сам удивляюсь.
— Бывает. Вот стерва, — сказал он. — Я тоже был женат. Знаю.
Мы расстались, довольные друг другом. Я пошел в каюту за альбомом. «Ничего себе, семейная жизнь», — думал я. А что у тебя будет через десять лет? Такое? Никогда. Даже в самые худшие времена вы всегда с Валей были друзьями. И когда тебе было плохо, она бросала все и была около тебя. А попробуй представить, что что-нибудь случилось с ней. Ты ведь тут же примчишься на гусиных крыльях. Ну так у тебя прекрасная семейная жизнь? Дружба? Хорошо, какой вывод? Рвать с Ирой? Немыслимо.
Я схватил альбом и побежал на капитанский мостик. Вход посторонним был запрещен. Я вошел в рубку, поздоровался, молча разложил альбом, достал карандаш, сел чуть ли не перед носом рулевого и стал рисовать.
