Глядя на пятилетнего ребенка, отошедшего от детских забав, сэр Дарий Ксеркс Кама наказал себя, навсегда оставив свою любимую игру, крикет, а заодно и менее любимые им борьбу, фехтование, плавание и сквош. Поскольку кроме себя самого он винил в случившемся музыку, на любую музыку в семье Кама был наложен запрет, обжалованию не подлежащий. Сэр Дарий продал радиолу и разбил всю свою коллекцию пластинок, а когда в сезон свадеб шумные процессии тянулись по Аполло-бандер в направлении отеля «Тадж», где проходили приемы, он в неистовстве носился по квартире, с шумом захлопывая окна, чтобы не слышать пения свадебных гостей. Сайруса и Вайруса до несчастного случая начали было обучать игре на пианино и индийской флейте. Эти уроки были прекращены, учитель музыки уволен, а рояль в гостиной заперт. Леди Спента Кама, по просьбе мужа, положила ключ от него в серебряный медальон, который с тех пор носила на шее не снимая.
Молчание Вайруса постепенно стало привычным и даже приятным. Сэр Дарий обнаружил, что испытывает своего рода облегчение оттого, что его сын больше не нарушает тишины за обедом своей бессмысленной детской болтовней. В его молчании была gravitas[26]. Оно было, по мнению сэра Дария, почти красноречивым. История двигалась не в том направлении, в каком должно, и молчание Вайруса выглядело осуждением этого. По всей стране нарастало массовое движение за независимость — ту самую Независимость, сторонники которой, хулиганствующая чернь, тогда, на стадионе, спровоцировали сэра Дария, заставив его нанести увечье собственному ребенку! — и Pax Britannica[27] подходил к концу. «Впереди ничего хорошего, — все чаще повторял сэр Дарий. — Слишком много людей, произносящих слишком много слов; в конце концов эти слова обернутся пулями и камнями. Молчание Ардавирафа говорит за всех нас — тех, кто страшится власти этих подверженных метаморфозе слов».
Таким образом, сэр Дарий Ксеркс Кама почти убедил себя в том, что немота его сына Вайруса на самом деле своего рода изощренная речь, и нашел в этом некоторое утешение. Но, как ни удивительно, сняв с себя по крайней мере часть вины за состояние сына, он еще больше ополчился против музыки. Он стал винить музыку во всех бедах и несчастьях этого мира и, когда был навеселе, заявлял, что музыкантов следует стереть с лица земли, искоренить, как болезнь. Музыка — это вирус, инфекция, а любителей музыки можно сравнить с теми распущенными субъектами, чья не имеющая названия деятельность повлекла за собой глобальное распространение сифилиса. Это они были больны, а Вайрус Кама, хранящий полное достоинства молчание, — здоров.
Погружение Вайруса в немоту заставило леди Спенту еще глубже уйти в тот духовный мир, который теперь казался ей как нельзя более подходящим для обитания местом — гораздо более подходящим, нежели реальность. «Я знаю, куда удалился мой сын, — заявила она мужу безапелляционным тоном. — Его душа перешла мост Чинват. А наша задача — заботиться о его теле, пока она не возвратится». С помощью своего союзника, ангела Всеблагой Порядок, она посвятила себя этой задаче: купала Вайруса, как младенца, в ванне, кормила с ложечки, словно руки у него не действовали. «Все его силы уходят на великое путешествие по иному миру, — объясняла она. — Поэтому мы должны избавить его от любых усилий здесь». Вайрус Кама позволял ухаживать за собой, не выказывая ни удовольствия, ни раздражения. У сэра Дария же, несшего тяжкий груз своей вины, возражать не хватало духу.
Тем временем купать и кормить малыша Ормуса было поручено прислуге.
Вайрус Кама получил свое имя в честь зороастрийского мистика, жившего где-то между третьим и седьмым веком нашей эры и оставившего подробное описание путешествия, в которое, как была твердо убеждена леди Спента, отправился и ее сын. Если она была права, то на мосту Чинват, ведущем в духовный мир, Вайрус Кама сперва присутствовал при том, как умершая душа встретилась с воплощением его собственных добрых дел — прекрасной девушкой, чьи пышные груди «тяжело ниспадали, заставляя томиться сердце и душу», а затем, ведомый ангелом Святое Послушание и ангелом Пылающее Пламя Мысли, обошел чистилище Вечно Недвижных, где люди, бывшие при жизни равно благочестивы и греховны, обратились в статуи; обиталище звезд и луны, где нашли свое пристанище неверующие, но достойные в других отношениях души; и, миновав иные, более высокие, уровни добродетели и сияния, достиг чистого света — самого Ахурамазды; затем — двигаясь, если сравнивать с Данте, в обратном направлении — подробно ознакомился с адом, где змеи забирались мужчинам в задний проход, а вылезали у них изо рта, и т. п. Он, возможно, отметил бы чрезмерную сосредоточенность на женской груди и экскрементах и жестокое наслаждение, с которым свирепые чудовища терзали легионы грешников. Прелюбодейки были подвешены за груди или должны были раздирать их железными гребнями; женщины, не кормившие грудью своих детей, должны были копать грудями каменистые склоны. Те, кто мочился стоя, карались особенно сурово, а женщин, приближавшихся к огню или воде во время менструации, заставляли поглощать, чаша за чашей, мужскую мочу и экскременты. Не удивительно поэтому, что леди Спента, воображавшая, как Ардавираф следует путем, пройденным его тезкой, была одержима необходимостью содержать в чистоте его тело и подносить ему чаши, наполненные менее отвратительной пищей.
Чем дольше длилось молчание Ардавирафа, тем больше росло отчаяние леди Спенты. Фантазия о путешествии ее сына, из которого он рано или поздно должен вернуться, стала для нее настолько привычной, что начинала затягивать ее, как будто это она перешла мост Чинват, чтобы увидеть вещи великие и ужасные, встретилась с воплощением своих добрых поступков и смердящих грехов. Когда она не ухаживала за Вайрусом, ее лицо принимало отсутствующее и вместе с тем беспокойное выражение, она становилась раздражительной и рассеянной одновременно. (Ормуса она по-прежнему держала на расстоянии, никогда не проявляя к нему любви. Все случившееся убило в ней материнские чувства. Воспитывать его было предоставлено прислуге, и любовь он должен был искать себе сам.)
Ход событий, предопределенный крикетным мячом, уже невозможно было остановить. Один за другим члены семьи Кама уходили от реальности и замыкались каждый в своем собственном мире.
Сэр Дарий Ксеркс Кама стал следующим членом семьи, ушедшим от повседневности. Закон, службе которому он посвятил большую часть своей сознательной жизни, превратился — о чем многие его коллеги, не стесняясь, говорили вслух — в «задницу». Это было время, когда британские власти начали беспардонно использовать закон для борьбы с националистами, и даже сэр Дарий, один из главных защитников британской цивилизации и оппонентов Конгресса, почувствовал себя неловко от того, что творилось вокруг. Многие из его уважаемых коллег присоединились к этим дурачкам — сторонникам Независимости, чей лидер, мистер Ганди, был, в общем-то, сам таким же, как он, ловким законником. Застигнутый врасплох внутренней бурей негодования, сэр Дарий Ксеркс Кама оставил юридическую практику и с головой ушел в свою роскошную библиотеку классических авторов, коей славилась его квартира на Аполло-бандер. Под сенью науки он надеялся обрести душевное равновесие, столь безжалостно нарушенное вмешательством его личной судьбы и судеб эпохи.
Вместе со своим собратом по масонской ложе Уильямом Месволдом сэр Дарий пустился в исследование индоевропейской мифологии. Месволд был состоятельным англичанином из рода землевладельцев и дипломатов и, занимаясь недвижимостью, приложил руку к возведению многих новых вилл и доходных домов, выросших на Малабар-хилл и Уорден-роуд. Его голая, как бильярдный шар, голова была прикрыта париком. Блестящий знаток Древней Греции, он погрузился в дебри библиотеки сэра Дария с жаждой измученного зноем путника, случайно набредшего на чистейший горный ручей. Сэр Дарий Ксеркс Кама в юные годы испытал влияние ученого Макса Мюллера, немца по происхождению, который в ходе своих исследований в области сравнительной мифологии пришел к заключению, что все древние мифы протоиндоевропейской, или арийской, культуры — зороастрийские, индийские и греческие — по сути своей являются историями о Солнце. Эта теория импонировала сэру Дарию, парсу, отошедшему от религии предков; в ней он видел рациональный источник того возвышенного вздора, что полностью овладел его любимой женой. (Ахурамазда — Ормазд — Хормуз был, в конечном итоге, просто-напросто Светом, а Аполлон — Солнцем.) Однако после того как последователи Мюллера попытались доказать, что Иисус Христос и его ученики не что иное, как сказочные воплощения Солнца и двенадцати знаков зодиака, Уильям Месволд сделался противником «солярного мифа» и на собраниях ложи Малабар-хилл, к которой оба они принадлежали, вызвал ярость сэра Дария блестящей серией пародийных монологов, доказывая, во-первых, что император Наполеон и дюжина его генералов, подобно Христу и его последователям, не более чем зодиакальные представления, а во-вторых, что Оксфордский университет и сам профессор Мюллер тоже никогда не существовали. Месволд атаковал философию Мюллера с позиций шотландского журналиста Эндрю Лэнга, полагавшего все эти бездоказательные «арийские» теории совершенно излишними: греческие боги появились из многочисленных первобытных верований.
