Напрасно Хоми Катрак пытался его успокоить:
— Пусть себе орут. Нужно играть, и тогда они увидят, чего мы стоим.
Но сэр Дарий уже закусил удила. Четвертая подача Арона Абрахама оказалась слабой, и сэр Дарий не упустил свой шанс. Он ударил со всей силы, прицельно направив мяч прямо в группу испытывавших его терпение болельщиков-националистов. Впоследствии, в приступе запоздалого раскаяния, он признавал, что уязвленное самолюбие взяло в нем верх над отеческим благоразумием. Но было слишком поздно: крикетный мяч на огромной скорости отправился к границе поля.
Он не причинил вреда никому из болельщиков, и не было никакой возможности скорректировать траекторию его полета, но многие зрители, оказавшиеся на его пути, спешили увернуться, потому что он летел с пугающей скоростью — прямехонько в то место, где, не сдвинувшись ни влево, ни вправо, стояли и аплодировали великолепному удару своего отца дизиготные близнецы сэра Дария Ксеркса Камы — стояли, не испытывая страха, твердо уверенные, что их любимый отец не способен причинить им вред.
Несомненно, часть ответственности за происшедшее лежала на их нерасторопной айе, но с того самого момента, когда сэр Дарий осознал, что сейчас произойдет, он не винил никого, кроме себя. Его предостерегающий крик заглушили барабаны и рожки, и мгновение спустя тихий и медлительный Ардавираф был сражен крикетным мячом, угодившим ему прямо в лоб, и упал как подкошенный, словно сбитая деревянная чурка.
Возможно, в то самое время, когда судьба переписывала историю семьи Кама посредством этого жестокого росчерка — траектории полета красного крикетного мяча, направленного битой отца прямо в лоб сыну, — мои мать и отец впервые встретились в приюте Сестер Девы Марии Благодатной.
Когда дело касается любви, люди способны убедить себя в чем угодно. Несмотря на все очевидные доказательства прерывистости жизни, этой долины с множеством расселин, и огромной роли слепого случая в нашей судьбе, мы упрямо продолжаем верить в непрерывность происходящего, его причинную обусловленность и значимость. Но мы живем на поверхности разбитого зеркала, и каждый день на нем появляются всё новые трещины. Одни (как Вайрус Кама) могут соскользнуть в такую трещину и исчезнуть навсегда. Другие, подобно моим родителям, могут случайно оказаться в объятиях друг друга и влюбиться. В полном противоречии с их преимущественно рационалистическим видением мира мои отец и мать всегда верили, что их свела друг с другом Судьба, которая была так непреклонна в своем намерении соединить их, что явилась, если так можно выразиться, сразу в четырех разных обличьях: светском, генеалогическом, гастрономическом и в обличье сестры Джон.
Они оба пришли навестить леди Спенту Кама, и оба были в неподобающем случаю трауре, так как еще не знали о рождении малыша Ормуса. Движимые сочувствием и самыми добрыми побуждениями, они явились утешить леди Спенту и выразить ей свои соболезнования. Мои родители были на целое поколение моложе сэра Дария и леди Спенты и стали друзьями семьи сравнительно недавно. Неожиданная дружба возникла между двумя мужчинами на почве их любви к Бомбею — созданной британцами великой метрополии, главным хроникером которой впоследствии стал мой отец В. В. Мерчант, архитектор, получивший образование в Англии, чьей страстью была местная история (а также скромный автор прославленного любительского фильма). Сэр Дарий Ксеркс Кама, удостоенный титула баронета за его заслуги перед Индийской коллегией адвокатов, любил с громким смехом повторять, что и он, подобно городу, был творением британцев и гордился этим. «Когда вы будете писать историю Бомбея, Мерчант, — громогласно возвестил он однажды вечером, сидя в клубе за ужином, состоявшим из супа маллигатони и рыбы помфрет, — то, возможно, обнаружите, что написали историю моей жизни». Что касается моей матери, то она познакомилась с леди Спентой Кама на заседаниях Бомбейского литературного общества. Леди Спента была там наименее начитанной из всех, однако ее величественное безразличие в сочетании с почти гималайской невинностью внушали младшей (и гораздо более умной) Амир своего рода благоговейный трепет, который, прими события иное направление, мог бы перерасти в дружбу.
В приемной, среди сияющих родственников новорожденных мальчиков и демонстрирующих напускную радость родственников новорожденных девочек, мои будущие родители являли собой странную пару: он — в темном костюме и с похоронным выражением на лице, она — в простом белом сари, без драгоценностей и почти без косметики. (Много лет спустя мать призналась мне: «Я всегда была уверена в любви твоего отца, потому что, когда он впервые меня увидел, я выглядела хуже буйволицы».) Мои родители были единственными облаченными в траур в этом месте всеобщей радости, поэтому ничего удивительного, что их потянуло познакомиться поближе.
Обоим было не по себе в предвкушении встречи с леди Спентой и сэром Дарием вскоре после, как они думали, понесенной теми утраты. Мой кроткий и мягкосердечный отец, должно быть, переминался с ноги на ногу и, демонстрируя выступающие вперед кроличьи зубы, смущенно улыбался. Застенчивость мешала ему проявить всю глубину живших в его груди чувств, а необщительность заставляла предпочесть затхлый воздух городских архивов непостижимому хаосу бомбейской жизни. Амир, моя мать, «богатая по имени и по семейному счету в банке», как она сардонически выражалась впоследствии, тоже, должно быть, чувствовала себя не в своей тарелке, так как ей одинаково трудно давались и соболезнования, и поздравления. Я вовсе не хочу сказать, что она была бесчувственной или холодной, совсем наоборот. Моя мать была разочарованной альтруисткой, рассерженной женщиной, которая явилась в этот мир, ожидая найти здесь более привлекательное место, и никогда не смогла оправиться от обескуражившего ее открытия, что нормальное человеческое существование — это вовсе не беспечная радость, а беспросветное страдание. Ни добрые дела, ни приступы раздражения — хотя и то и другое несомненно впечатляло — не могли излечить ее от разочарования в этой планете и населяющих ее собратьях по виду. Ее не покидало ощущение, что космос ее предал, и окрашенные этим ощущением реакции на рождение и смерть могли показаться постороннему наблюдателю несколько, мягко говоря, циничными. А если говорить прямо — бессердечными, жестокими и вдобавок смертельно оскорбительными. Мертвый младенец? А чего еще ожидать? В любом случае, для него все это уже позади. Живой младенец? Бедняжка. Только представьте, что его ждет. Это было вполне естественное для нее отношение.
Однако прежде чем она успела пуститься в подобные рассуждения и этим навсегда оттолкнуть моего отца, она сделала потрясшее ее открытие, и история, как поезд, который меняет направление из-за внезапно переведенных стрелок, двинулась по совсем иному пути.
— Я Мерчант, — представился мой отец. — Как Вайджей, но мы с ним не родственники, хотя я тоже — В. Точнее — В. В.
Амир нахмурилась — не потому, что не знала Вайджея Мерчанта, восходящую звезду индийского крикета, но…
— Это невозможно, — возразила она. — Вы не можете носить эту фамилию. Я, — для убедительности она ткнула себя пальцем в грудь, — я Мерчант. Амир.
— Вы? (Озадаченно.)
— Я. (Выразительно.)
— Вы — Мерчант? (Покачивание головой.)
— Да. Мерчант. Мисс. (Пожимание плечами.)
— Тогда мы оба носим фамилию Мерчант, — озадаченно произнес В. В.
— Не говорите глупостей, — ответила Амир.
В. В. Мерчант поспешил объясниться:
— До моего деда мы были Шетти, или Шетии, или Шеты. Он англизировал нашу фамилию, сделал ее стандартной. Он также перешел в другую веру. Стал, как говорится, плохим мусульманином. Точнее сказать, непрактикующим мусульманином, как и все мы. Вы спросите, зачем это было ему нужно? На это я могу ответить только: а почему нет?
— Шеты, говорите? — задумчиво произнесла Амир, не позволяя ему отклониться от темы.
— Теперь Мерчанты.
— Значит, вы Мерчант, — наконец признала она.
— К вашим услугам.
— Но мы не в родстве.
— К сожалению, нет.
Во время вышеприведенной беседы моя мать пришла к важному, хотя и предварительному решению. Под застенчивостью В. В. Мерчанта, с его выступающими передними зубами, она угадала прекрасную душу, способную к глубокому постоянству, — камень, на котором, как она потом любила святотатственно хвастать, она могла построить свою церковь. Поэтому она смело заявила не терпящим возражений тоном:
— В отношениях между купцами не бывает середины. Мы должны стать или соперниками, или партнерами.
Мой отец покраснел так сильно, что даже его растрепанные и начавшие редеть волосы зашевелились от удовольствия.
