– Заходите, – Игорю так и послышалось: «За-ахады, дарагой!» – Саша уже да-а-авно вас ждет. Прошу сюда. Рады вас видеть. Друг Саши – мой друг!
Метрдотель (или хозяин заведения?) почтительно провел Игоря сквозь довольно большой зал, между столами, расположенными заковыристым, почти лабиринтным способом. Красивая деревянная арка вынудила пригнуть голову. По пути Игорь смотрел на посетителей, одетых, что примечательно, по моде начала девяностых… Ах да, ведь ресторан именуется «Ретро»! Наверняка здесь принят такой дресс-код. Что же Сашка не предупредил? Конечно, благодаря Инне гардероб Игоря Сергеевича Гаренкова находится в полном соответствии с современной модой, но стоит только свистнуть, ему специально для этого случая приволокли бы любой костюм. Хоть из девяностых, хоть из времен Шекспира.
Впрочем, Игорю не пришлось долго волноваться по поводу одежды. Сашка, ожидавший его, по-видимому, за специально расположенном на отшибе столиком на двоих, тоже в местный дресс-код не вписывался… Да что там мелочиться – он не вписывался вообще ни в какие дресс-коды! За богато накрытым столом, на стуле с бархатной обивкой сидел старый друг, одетый так же, как на кладбище. Клетчатый пиджак какого-то гнусно-коричневатого, точно канализационная жижа, цвета; из-под стола высовывается отставленная (больная) нога в спортивной штанине и кроссовке… На кладбище кроссовка выглядела просто рваной. Теперь, должно быть, после скитаний по Москве, она стала еще и грязной.
– Ты и сюда в таком виде… – не удержавшись, вместо приветствия выдал Игорь.
– Нормальный вид, я теперь всегда так выгляжу, – ответил Саша без раздражения, но и без улыбки.
Игорь вдруг жутко смутился. Почему? Стало стыдно за свое богатство рядом с нуждающимся другом-инвалидом? Или его смутило, что, несмотря на убогую одежонку и очевидные дефекты перекошенной фигуры, Саша совсем не производил впечатления униженного и оскорбленного? Наоборот, в нем появилось незнакомое раньше внутреннее достоинство – нет, скорее гордость, почти надменность… Некое новое качество, заставившее вдруг Игоря оробеть и почувствовать себя жалким и маленьким.
– Слушай… Может, тебе помочь чем-нибудь? – Игорь сам не знал, почему он это предложил: от всей души – или чтобы избавиться от неприятной робости? – Ну, с работой там или еще как?.. Хочешь, я тебя в свою фирму устрою?
– Да нет, спасибо, – отмел предложение Саша движением руки. – Я уже устроен.
– А кем ты работаешь?
– А чего это тебя вдруг стало интересовать? – усмехнулся Саша.
От этой незавуалированной насмешки кровь ударила Игорю в голову, и пространство вокруг зазвенело. Показалось, что Сашу окутывает стеклянный кокон, отделяющий его от Игоря… отделяющий навсегда.
– Сашка, ты это брось! Да, я понимаю, тебе пришлось тяжело…
– Да, конечно, ты это понимаешь, – Саша даже не пытался замаскировать иронию.
Игорь смутился, отвел глаза, посмотрел вокруг. За соседним столиком, по-видимому, назревал конфликт: красавица-брюнетка, одетая точно для аргентинского танго – красное платье с воланами по подолу, пригнувшись к скатерти, злобно шептала какие-то обвинения сидевшему напротив бесцветному шатену в сером костюме, который нервно поправлял очки.
– Ну ладно, признаю, есть вещи, которые не можешь понять, если не пережил… Но и ты не пережил того, что выпало нам на долю! Думаешь, легко нам было пробивать дорогу в чужом городе? Миша и Андрюха, те хоть сразу поступили, им предоставили общежитие. А мне пришлось дворником валандаться за жилье. И еще год к вступительным экзаменам готовиться. Еле поступил, чуть в армию не загремел… Вот, хотели тебя навестить, да все как-то некогда было…
Бормоча эти оправдания, Игорь всем нутром понимал: не катит! Ну допустим, бедствия раннего московского периода, ну допустим, некогда было вырваться в родной Озерск. Но посылать хотя бы раз в месяц письмо – неужели на это требовалось много времени и денег? А впоследствии, когда невезуха разжала свои железные тиски и у четырех друзей из Озерска резко поперла вверх карьера – неужели так и не сумели съездить на родину, проведать людей, которые когда-то для них так много значили, так много сделали? Молчание длиной в двадцать лет…
– Я понимаю, – сменив тон, с неожиданной кротостью произнес Саша. – Мне и самому было некогда. Сначала долго лежал в больнице, сам знаешь, после чего. Врачи сомневались, что я выживу. Помимо перелома позвоночника, еще и разрывы внутренних органов. Шансов, мне потом сказали, было процентов двадцать…
Игорь невольно зажмурился. Прошлое вдруг охватило его, пронзило скрежетом поезда, оглушительными криками… натужливой улыбкой на искаженном свирепой болью лице… Они и вправду подумали, что Сашка не выживет! Ни тогда, ни впоследствии друзья не разговаривали об этом между собой, но каждый понимал: они бросили умирающего. И то, что Саша выжил, не отменяло этого гнусного потаенного знания.
– А потом… потом я тоже был страшно занят. Вставал на ноги, как и вы. Только вы в переносном смысле, а я в самом что ни на есть прямом. Теперь вот сочувствую годовалым детишкам, которые ходить учатся: нелегкая, оказывается, это работа! Как в тех стишках: из болота тащить бегемота. Вес-то у меня недетский, а пока лежал, обессилел, мышцы не слушаются…
Игорь вздрогнул от резкого звона: конфликт за соседним столиком явно перерос в скандал. Похоже, что аргентинская красотка, исчерпав все иные методы убеждения, резко взмахнула рукой – на полу блестели осколки бокала и пенилось шампанское. Выросший из-под земли услужливым призраком официант мигом все подмел и убрал. «Поставьте это в счет», – тихо проговорил бесцветный очкарик, стараясь казаться невозмутимым, но губы у него подергивались. А красавица-брюнетка застыла на стуле, неестественно выпрямив спину, с ледяным, равнодушным взглядом…
– Жаловаться на судьбу мне нечего: ноги снова меня носят, отказался, как видишь, и от костылей. Потом тоже был хлопот полон рот: со стариками возни много, сам понимаешь.
– С какими стариками?
– Ах да, ошибся маленько. Надо было сказать, со старухами. Моей матерью и… твоей.
У Игоря полыхнули щеки: перед ним, как живая, встала мать. Не то, одетое в немыслимые балахоны, источающее запах спиртного отечное истощенное чудовище, которое до сих пор иногда куролесило в его тягостных снах, а совсем другая, молодая мама, какой она была, когда он ходил во второй-третий класс. Зыбкий до пленительности облик, плохо запечатленный черно-белыми фотографиями. Она была тогда не тощая – просто тоненькая, с пышными длинными волосами, с вечно виноватым выражением больших серо-зеленых глаз, с этой милой щелью между передними зубами, которые в улыбке выступали вперед, как у зайчика. «Мама-зайка», – звал ее в минуты нежности Игорек, уже начиная мучительно ощущать себя старшим рядом с ней – неуклюжей, нелепой, до жути беспомощной перед лицом жизненных преград. Уже тогда она была небрежна в одежде, а может, просто одеться было не на что, трудно прокормиться с ребенком на зарплату медсестры процедурного кабинета, и она не вылезала из мешковатого свитера с рисунком бегущих оленей и серой юбки, с подола которой то и дело свисали нитки, и мама отстригала их маникюрными ножницами…
– Она очень тяжело умирала, долго болела и сильно мучилась, – безжалостно продолжал Сашка. – Не от физических страданий даже, хотя они были страшными, не дай бог никому… Но для нее куда тяжелее было то, что ты так ни разу к ней и не приехал.
– Саш, ну ты в курсе, какая у нее была болезнь. Женский алкоголизм неизлечим. Если бы я и приехал, чем бы я ей помог? Она бы у меня только клянчить деньги начала. Я бы ей по слабости характера давал, а она бы их пропивала. Еще скорее в могилу ее свел бы, честное слово…
– Что касается женского алкоголизма, я не специалист. А твоя мать очень хотела с тобой повидаться. Хотела и боялась. Как-то раз увидела тебя по телевизору, за круглым столом, посвященным развитию нашей промышленности, и как начала причитать: «Игоречек, Игоречек! Какой же ты у меня красивый стал! Когда же ты ко мне приедешь?» А потом посмотрела на себя в зеркало и заплакала. «Нет, – говорит, – очень я страшная. Не хочу, чтобы мой сыночек единственный запомнил меня такой. Пускай живет спокойно в своей Москве, а я ему помехой не стану. Главное, что он счастлив, что у него все есть, о чем он мечтал». А ты… ты даже потом на похороны не явился.
От этого загробного материнского прощения Игорю стало еще более тошно. Хуже нет, когда рядом вот такой человек – жалобный и кроткий, ничего не требующий. Они убивают своим великодушием, а когда умирают сами, то превращаются в вечный укор, от которого невозможно избавиться.
Внезапно вспыхнуло возмущение. Почему его заставляют чувствовать себя кругом виноватым? Почему никто не спросит, как ему жилось с матерью в те годы, когда она, приходя с работы, немедленно начинала «лечиться» алкоголем, на который отрывала гроши от семейного бюджета – от него, Игоря, отрывала! Он вечно был одет хуже всех в классе, у него ботинки разваливались на ходу… И в чем его теперь упрекает Сашка? В том, что Игорь, как и трое остальных, смогли преодолеть свою жалкую провинциальную участь, вырвались из нищеты? Его бы, разумеется, больше устроило, если бы Игорь остался на всю жизнь в родном озерском омуте! Вкалывал бы на бесперспективной работе, зарабатывал бы помаленьку мамочке на водочку… Жениться, конечно, не смог бы: куда, спрашивается, привести жену, в какой обстановке растить детей? Так какое, черт возьми, право имеет Сашка вот так глумиться над ним, козыряя озерскими несчастьями? Чем Игорь там мог бы помочь, кроме того, чтобы загубить себя?
