И так шло лет ее до одиннадцати, пока отца не садануло внутри головы и не опрокинуло навзничь, в лежачую болезнь и полную зависимость от мозгового инсульта. Учебу Нинке удалось подогнать, когда его забрали на скорой и поместили в больницу Заводского района на излечение. Мать тогда это событие сильно подкосило и полностью освободило от обязанностей и памяти про дочь. Она чаще не была дома, чем была, и Нинка в силу этого отсутствия начала выправлять отдельные отметки на тройки и даже ухитрилась однажды перехватить четверку по географии. Но через месяц отца привезли все в той же невменяйке, оставили на койке, а рядом положили выписку из истории болезни.
Первое, что сделал невразумительный Нинкин отец — это — под себя: и так и так, сразу. Горе настоящее пришло в семью именно с этого дня, потому что надо было убирать из-под папы и каждый день. Как ни странно, это обстоятельство частично мобилизовало мать на понятные ей действия — и это, действительно, было ей понятно: вот говно отцово из эмалированного судна, вот его же лужа из-под перевернутой стеклотарной утки — и все это нужно сгрести, вынести и перестелить на другое. Но запала матери на обиход хватило ненадолго: снова стало отвлекать питье и вынужденные отходы из семьи в направлении его поиска. Возвращалась мама всегда несвежей и не каждый день, а Нинке говорила:
— Ты, Нинк, в поильник ему поменьше вливай, он и поссыт не так много тогда.
А Нинка не слушала и все равно давала отцу пить сколько влезет, сколько сумеет вытянуть из носика. Папа пил и регулярно отливал выпитое, но так же регулярно отлитое между ног перекувыркивал, потому что был часто неспокойный, и вертелся, и руку всё тянул от кровати, и бормотал про кого-то чужого, и куда-то собирался в путь от подсобки до подноски. А с судном часто они с матерью промахивались, не успевали подложить ко времени, а все время держать холодную кастрюлю под задом папке было неудобно, голова не понимала, а телу, наверное, становилось неуютно в прикосновении с эмалью железа, и он все равно ухитрялся вывернуться от него ловким поворотом голых тазобедренных суставов, и тогда оно не оказывалась где надо в требуемый момент.
А доставалось выдергивать и выгребать в основном теперь Нинке. Когда выгребала, ее тошнило, она старалась закрывать глаза в самые нелицеприятные моменты и почти не дышать отцовым воздухом, но получалось это не всегда: волей-неволей приходилось и посмотреть и вдохнуть и внюхаться, и она после всего этого гадкого, но необходимого неслась в ванную и там ее уже рвало по-настоящему, чистой слизью, с желудочными конвульсиями и мокрой течью из носа. И тогда Нина сбрасывала одежонку, забиралась в ванное корыто и долго-долго оттирала от себя хозяйственным мылом запах отцовой болезни.
Был еще один факт девочкиного удивления и стыда наряду с нечистой болезнью. А именно, выполнению сестринских и санитарных дел зачастую мешал папкин инструмент, располагавшийся между голых ног, который нередко превращался в твердый штык, несмотря на беспамятство родителя, и не желал нацеливаться в утку, никак не совмещался по высоте с уходом за мочой. Штыка Нинка не касалась рукой, ждала, пока сам не приведет себя в порядок и не успокоится. Но мамке об этом говорить не решалась почему-то о таком неудобстве, предпочитала лишний раз отжать лучше мокрый результат и сменить, чем пытаться преодолеть сопротивление неизвестной ей силы. Позже, уже находясь в детдоме, ей не раз приходилось сталкиваться с подобным проявлением мальчуковых особенностей, и к тому времени, сразу после двенадцати лет, страхи ее и удивления на этот счет были уже порядком приготовлены домашними уроками ухода за эрегированным инсультом отцом и не вызывали особого трепета и подозрительного недоверия к детдомовским пацанам. И это сближало, несмотря на худосочную тщедушность.
Нинку пришли отбирать из органов опеки по постановлению суда о лишении Нинкиной матери родительских прав. На отца решение не распространилось, так как весь последний год он пребывал в инсульте по здоровью, хотя и обсир, и беспамятство, и неплановая эрекция пошли потихоньку на убыль, так что суд не счел возможным квалифицировать его родительское поведение как преступное по отношению к ребенку. Но из-за все ещё болезненной невозможности его воспитывать дочь, опеку и детдом все равно назначили и пришли. Мать открыла и напряглась, потому что до последнего момента не верила в судейские разговоры, а они взяли и явились.
— Уёбывайте обратно, откуда пришли, — грозно заявила мама исполнителям приговора. — Вам Нинку мою не видать, как покойнику — месячных, ясно?
— Вы не волнуйтесь, гражданка, — не захотели подчиниться материной угрозе исполнители злой воли суда, — вот постановление и будем давайте исполнять по-хорошему, чтобы не получилось по-плохому.
— Хуй вам по-хорошему и хер вам по-плохому, — настойчиво ответила мама, снова не согласившись с предложенным законниками постулатом, и схватила Нинку за руку. — Не отдам дочь!
Двое мужиков и инспекторша в погонах взяли мать под локти и оторвали от Нинки, а инспекторша сказала:
— Поищем что с собой собрать из вещей и не забыть учебники для школы и все такое.
— Учебники, говоришь? — уточнила вырвавшаяся из принудительных локтей мама. — Щас я вам устрою учебники, ебёна мать!
Она резко развернулась и зашла в комнатку, где болел отец. Там она громыхнула по пути стулом, произвела ещё пару каких-то энергических действий и так же резко вышла обратно. В одной руке у мамы была утка, наполовину заполненная отцовой мочой, в другой — его же эмалированное судно и тоже не пустое. Судейские опешили. Мама, воспользовавшись замешательством представителей лишних в ее доме органов, подскочила к Нинке и одним махом вывалила на дочь содержимое сразу двух посудин.
— Забирай! — крикнула она, довольная произведенным эффектом. — Ну забирай, хули стоишь-то? — Судейские растерянно посмотрели друг на друга, тут же зажали носовые дырки и понеслись вон из Нинкиной жизни, не успев напоследок прокричать даже что-нибудь по существу получившегося конфуза.
— И дорогу сюда забудь, слышь? — проорала мама вдогонку визитерам, — а то другой раз на тебя выверну, поняли? — она взяла Нинку за облитую руку и сказала: — Пойдем, дочка, заразу смывать папкину…
Нину забрали через два дня, надежно оттеснив падшую мать От дочери и надежно обеспечив её на этот раз ментовскими объятиями до самого финала экзекуции.
Отец, как назло, после лишения мамки прав быстро пошел на поправку и уже через полгода пил с ней, как и прежде, и без разрушительных для здоровья последствий. Результатом этому явилась материна беременность и легкие через положенный срок роды младшего Нинкиного брата, хотя и с дебильным уклоном от самого момента появления на свет.
Прозвище свое «Мойдодыр» Нинка получила в том же самом детдоме, через неделю пребывания, оттого что мылась и терла себя до изнеможения всякий раз, как оказывалась у воды любой температуры, будь то ванная, туалет, дождь, снег или речка. Со временем страсть такая к очищению прошлого Ослабла, но фобия все же осталась в достаточном виде, чтобы продолжать считаться Мойдодыром и излишней без нужды против остальных девчонок — чистюлей. В отношения с пацанами Нинка вступила посредством половой связи через очень недолгое пребывание в новом месте жизни. Это оказалось против всего другого для нее и не неприятным, но даже привлекательным делом, учитывая родившийся в ходе ухода за папой интерес к теме. Впрочем, о причинах она не задумывалась, просто все решалось само собой, без постоянных привязанностей и соплей, больше для процесса перемещения в новое пространство ощущений, и там оказалось не хуже, чем могло быть.
К выходу на взрослую волю все, что могло у Нинки-Мойдодыра изжечься изнутри — изожглось. Очередной обман жизни застал ее в тот момент, когда сообщили, что положенное по закону житье на отдельных метрах ей не полагается — она по отцу не лишенная, а только по матери и потому может смело возвращаться туда, откуда пришла воспитываться и произрастать.
Она и пошла, но не жить, конечно, а больше из интереса: как-никак за шесть лет ни разу с родней не свиделась — саму не пускали, а те и думать забыли в угаре нового жизненного выздоровления. Увидела, что и думала, увидит. Но на родителей уже глядела насквозь почти, без особого зрительского внимания и умственной задержки. Другому ужаснулась — пятилетнему слабоумному братику. Мать с отцом спали тогда, дверь была настежь, а как зовут мальчика выяснить не удалось — то ли сам он не говорил, то ли имя не помнил, то ли знал, но не умел объяснить.
В общем, цель в жизни с того дня стала ясной и для себя самой не обсуждалась — спасти малого братанку от мамы с папой. Прямо оттуда отправилась свободолюбивая Нинка на вокзал, купила билет до Москвы, а, приехав, без потери ценных временных промежутков вызвонила нужное газетное объявление из раздела «Приглашаются девушки с проживанием» и к вечеру уже жила и работала в апартаментах на Шаболовке с вычетом 60 процентов от «рабочего» гонорара за еду, постель и защиту.
