В общем, цель в жизни с того дня стала ясной и для себя самой не обсуждалась — спасти малого братанку от мамы с папой. Прямо оттуда отправилась свободолюбивая Нинка на вокзал, купила билет до Москвы, а, приехав, без потери ценных временных промежутков вызвонила нужное газетное объявление из раздела «Приглашаются девушки с проживанием» и к вечеру уже жила и работала в апартаментах на Шаболовке с вычетом 60 процентов от «рабочего» гонорара за еду, постель и защиту.
Первый посетитель, который появился в шаболовских апартаментах в тот стартовый день, не задумываясь, выбрал Нинку, купил с ней два часа, но потом передумал, доплатил еще и остался на ночь с ней же. Больше он особо не усердничал, а вскоре заснул и засопел, по-детски вытянув губы в трубочку. Под мирное дыхание чужого мужика заснула и Мойдодырка, предварительно оттерев себя в ванной с привычной маниакальной тщательностью от всего, что случилось с ней в самый первый день ее новой должности по новой жизни.
Когда она открыла глаза, никого с ней рядом не было, вчерашний мужик, что отдыхал, исчез. Через зашторенные окна пробивался яркий свет, оттуда же играла музыка, какую заводил их трудовик на детдомовских вечерах, а из столовки доносился запах жареной скумбрии. Она прислушалась, принюхалась и осмотрелась. Музыка внезапно оборвалась, и в этот момент Нинка сообразила, что это не запах рыбы, не жареная скумбрия так щекочет ей ноздри и раздражает слизистую носа, а совсем другой, не менее знакомый и привычный запах, но не из тех, тем не менее, что доставляют радость и вызывают желание идти на него, искать этот источник или запомнить его навсегда. Этот аромат исходил от неправильной причины — оттуда, где места для Нинки не было и не могло больше быть, потому что там ее всегда тошнило и заставляло искать убежище, отмываться, соскребая с себя все лишнее и не принадлежащее ей: чужое, ненавистное и отвратительное.
Шторы на окне были все те же, несмотря на совсем по-другому пронизывающий их заоконный свет, но комната оказалась не той, что раньше, этого Нинка не могла бы перепутать. Она встала, надела очки, подошла к окну и резким движением раздернула шторы. Теперь она видела собственную кровать со стороны и сразу догадалась, что это папкина кровать и это папкина комната, та самая, в их магнитогорской квартирке, в которой он лежал почти недвижимый с инсультом мозга головы и торчащим вверх детородным штыком. Одеяло пошевелилось и Нинку охватил ужас. Она опасливо приблизилась обратно к постели и робко сдернула его. Там, под ним, в мокрой, кисловатой луже лежал на спине пятилетний мальчик, её родной маленький брат. Он так же, как и отец, почти не шевелился, а только часто-часто дышал и со страхом смотрел на Мойдодыра. Из-под маленькой с кулачок детской попки высовывался эмалированный край крохотного судна, каких и не бывает, просто судёнышка, прижатого невесомым телом брата. Ручки его были рахитично прижаты к груди, а маленькая мальчуковая пиписька торчала вертикально вверх твердым упругим прутиком. Нинка бросилась к брату, схватила его на руки и прижата к себе изо всех сил. Она пыталась что-то сказать или же спросить, но не могла вспомнить, что именно, а лишь выплевывала немые, бессильные слова вместе с рвущейся наружу тошнотой, потому что мучительный этот запах не оставлял ее в покое, все плотнее и гуще обволакивая все вокруг. Нинка еще крепче сжала руки вокруг мальчишки и тут почувствовала внезапно, что летит, падает с разгоном вниз с ускорением свободного падения земли во вселенную. Она зажмурила глаза и начала терять сознание, и в самый последний момент, когда исчезла уже кровать, и свет, и пути назад не осталось, она вспомнила, о чем хотела спросить его, она догадалась, какие ее мучили слова, что не вылетели из гортани вместе с тошнотой. А они были такими: Как тебя зовут, мальчик?..
А потом она снова открыла глаза, и клиента уже не было, но совершенно по другой, по некосмической причине: просто он проснулся раньше Нинки, посмотрел на часы, натянул штаны и отвалил восвояси, домой. И тогда Мойдодыр решила начать откладывать собственным трудом средства для спасения ни в чем не повинного маленького родственника от родного отца и законной пока еще мамы. После этого она заняла очередь в ванную, чтобы тщательно отмыть этот странный, непонятный сон…
Нинка вернулась с рыбной дачи, как и было по плану, в понедельник днем, чуть после нас, с двумя зелеными сотками сверху, на которые без особого труда развела клиентов. Кинулась на меня, как сумасшедшая, и я сразу поняла, соединив Зебрин рассказ с диаметром Нинкиных зрачков, что Мойдодыр не так в себе, как обычно, как было раньше, слишком веселая и чувственная.
— Кирка-а-а! — заорала она восторженно так, что очки слетели с ее худого носа. — Кирка вернулась, блядь такая!
Я тоже, если честно, рада была невозможно как, и несмотря на наркотическую новость, мы обнялись и поцеловались. До вечерней работы оставалось время, поэтому решили собрать стол и отметить моё возвращение на Павлик.
— Как там Артемка наш? — живо поинтересовалась Нинка, после того, как мы выпили первую и сразу подготовили вторую. — Крестник-то мой, младший научный сотрудник по параллельным линиям? В порядке? — Но, не дождавшись ответа, тут же перешла на собственный рассказ, на отчет дачного мероприятия. — Девки, они у меня повелись на очки, все трое, на окуляры. Я сказала, на учительницу в Магнитке поступила начальных классов учиться, но выжить не смогла на стипендию, а по рождению сирота. А это, говорю, что получилось так с нынешней работой, — то из-за невозможности жить больше, существовать вот так. Тогда, не поверите, третий расчувствовался и вообще отказался быть со мной, самый из них представительный, а двое других — нет, но дали еще по сотке и осторожно так действовали, как будто виноватые. А потом смотрю, друг с дружкой краснеют, вроде, тему мою стороной обходят — полный пиздец. Я им, имейте в виду, телефон наш дала всем, если звонить станут. Там один — Игорь, чей «ровер», один — Феликс, а последний, который меня трахать передумал — Зиновий Моисеич, но он обратно передумает, точняк, и первый позвонит от тех по тихой, они с одной конторы все, со страховой. Бабки, я поняла, там есть, но нормальные, честные, и ребята хорошие, сами всего ссут, все женатые, кроме Зиновий Моисеича. Ой! — воскликнула она перед второй, — не помылась, погодите! — и понеслась в ванную.
— Нюхнуть пошла, — откомментировала Зебра. — Я заметила, ей всегда заодно с ванными делами теперь всосать немного нужно: её, когда вода льётся, распаляет и к кафельной стенке притягивает, к белой — от фобии той, наверно, осталось. И с водкой мешает только так и с любой выпивкой другой: говорит, кокс и алкоголь ложатся друг на дружку, как в медовый месяц улитки, одна к другой прилипают и туда-сюда перетекают. Аслан этот сейчас полбабок выставляет за порошок, а она, как лохушка, верит, что он из личного пристрастия дисконт ей этот устраивает показательный и дальше так будет. Хуя там — будет! Ни хуя у него не будет, а только иглой все кончится и пиздец. Спасать надо Нинку, пока не поздно.
Не дожидаясь, пока Мойдодырка намоется и нюхнёт, мы выпили с Дилькой вторую, и я задумалась. С одной стороны, с внешней, Нинка была в полном, ловком порядке: и по тому, как выглядела, и по поведению, и по разговору. Но и Зебра, мне показалось, правильно угадывала картину, исходя из своего несостоявшегося материнского чутья, нерастраченного запаса честности и пронзительной азиатской интуиции. И с её доводами я также не могла не согласиться.
— Давай сейчас портить праздник не будем, — предложила я, — а будем ждать и понаблюдаем за Мойдодыром вместе, куда ее дальше потянет, в какие удовольствия. Если вразнос поведет, то примем меры резкого характера вплоть до ультиматума совместного проживания, а если это понт её такой просто, не затем, чтоб с головой туда унырнуть, а для куража, то поговорим с ней тогда по-людски, как с подругой, и разладить дела эти попробуем, но без давления на гордость. Нормально?
Зебра недоверчиво покачала головой, но согласилась. Я видела, что ей хотелось ещё про это побазарить, про Нинку посокрушаться и немного ещё позлобничать, но она решила не затеваться дальше, и мы снова выпили с ней очередную братскую в связи с моим приездом. Когда сияющая от чистоты и сбалансированного дурманным вмешательством настроения Мойдодыр вылезла из ванной, обе мы были уже нормально хороши, и от водки, и от компромиссного по поводу подруги решения.
— Работаем сегодня, девчонки или праздновать остаемся? — весело спросила прошлая наша тихушница и налила себе вдогонку.
И тут я почувствовала, как мне нестерпимо хочется поскорее наружу, на Ленинский проспект, в нашу милую сердцу подворотню справа по ходу к центру города после Юрия Алексеевича Гагарина, увидать поскорее всех тамошних наших: Ларису-мамку, угрюмого, но терпеливого Руля, прагматичного Джексона-падлу, Светку-Москву с её столичной белокостной фракцией в стороне от главной толпы, других девчонок и вообще. Я ощутила, как разом стало набухать во мне стремление добраться туда, по-свойски осмотреться, позыркать по сторонам и тачкам, покивать приветливо и старым девчонкам, и новым, и охране, и возилам. Это, как на подъезде к Москве, как круглые часы на Киевской башне вокзала, но ещё ближе к цели, ещё ближе к жизни, к тому, что было и что будет. По принципу негласного своего старшинства тогда я предложила девкам классный на сегодня вариант и выдала:
