— Закурить не будет? — неожиданно спросила Нинка в сторону сидевших мужиков и нервически улыбнулась. Наверное, Асланов кокс был не такой сильный по действию и не такой чистый, и Нинка начала быстро трезветь — одна медовая улитка начала быстро сползать с другой, разъединяя счастливое перетекание двух удовольствий друг в друга и наоборот.
Ребята посмотрели на неё и не ответили. Да и не нужно было уже отвечать, потому что мизансцена этого действия поменялась в один миг, когда все увидали, что хозяин спускается по лестнице обратно, с трудом сдерживая два поводка, с которых рвались вниз, опережая его, два остромордых кобеля в крапинку с мелкими, рыскающими глазками и распахнутыми челюстями. Таких я прежде не встречала, но потом уже, через время, опознала таких же в другом месте, и мне сказали там, что их породу называют стаффордширами и что эти собаки — натуральные убийцы других собак и заодно людей, если понадобится.
Понадобилось, значит, в тот раз, с нами. Собаки тянули хозяина к низу лестницы что есть сил, и ему приходилось цепляться рукой за перила, чтобы не завалиться. Жертв своих, то есть, нас с Нинкой и одетую Зебру, кобели вычислили в секунду и всю свою ярость нацелили в нашу сторону без всякого дополнительного приказа.
— Ну, что, девчонки, — снова так же, как и прежде, без нервов спросил собаковод и удлинил чуть поводки через круглую рукоять, — работаем или не работаем?
Сейчас уже молчали мы все, даже Зебра. Она словно замерла на месте и онемела. Хозяин подождал нас немного, но не дождался ничего определённого и отпустил машинку еще метра на два, так, что пёсьи головы были к нам совсем близко уже, в метрах двух, наверно, не дальше.
— Ну, тогда, будем считать, вы сами все решили, сучки, — улыбнулся он и освободил поводки так, что стаффордширы радостно взвыли, почуяв почти свободу от кожаных пут и предвкушая быструю кровь от голых, пахнущих страхом тел, кинулись вперед окончательно с целью порвать нас на куски. И это было так страшно, что я зажмурилась и приготовилась к дикой и рваной боли, но не знала, откуда она начнется, с ног или с шеи, а тихая Нинка задрожала и, присев на корточки, отвернулась к собакам спиной. Машинку свою, регулирующую, собачник этот херов защелкнул, когда до нас оставалось сантиметров по пятнадцать: что — до моих ног, что — до Нинкиной, присевшей на корточки, спины. И поэтому у нас не получилось в тот момент хорошо рассмотреть, как Зебра не сдвинулась с места, где стояла, а теперь я уже думаю, что тогда она и не моргнула даже, потому что внезапно все вокруг изменилось, вся картина у мужика этого с псами и их отвратительного над нами превосходства.
Я только услыхала, как Дилька заорала не своим голосом, но не от страха, а от ненависти и от гордости и рванула на себе кофту, в какой приехала. Это я уже успела зацепить, так как разомкнула глаза и увидала.
— Мра-а-з-з-зь!!! — выкрикнула она навстречу собакам, но, имея в виду всех их: и псов и мужиков. — Хуй соси, мр-р-ра-аз-з-зь!!! — Хозяин опешил от неожиданности, но собаки пока ещё не въехали в непредсказуемость ситуации и не поняли, что происходит. — Думаешь, я боюсь тебя, ублюдок??? — продолжала орать Зебра, — да срала я на тебя и на волков твоих ебучих, — одним коротким движением она рванула рукава кофты к верху и задрала низ кофты к шее, обнажив разом страшные свои зебры на руках и неровный шов через живот с края по край. — Видал, гадина? Ты это видал, урод? — Это и был как раз момент, когда встали собаки. Встали без хозяйского приказа, замерли перед Дилькой, не доступя тех самых опасных сантиметров, и даже слегка отшарахнулись назад. Зебрина неожиданность была сильней для них, чем не отданный до конца хозяйский приказ, и они растерялись. Парни привстали, где сидели, вытаращили глаза и тоже застыли с оторванными от дивана жопами посредине состояния между сидя и стоя.
Больше Дилька ничего говорить не стала, она подхватила сумочку свою с косметикой и гондонами и, не обращая внимания ни на кого, пошла вон, бросив нам по ходу убытия: — Ушла я. Если чего, на Павлике буду, — и хлопнула дверью.
Хозяин проводил ее глазами, удерживая собак, постоял немного без комментариев и утянул псов войны обратно наверх. Мы продолжали с Нинкой стоять голые и ждать последнего решения после всего, что произошло, своего решения и ихнего. По-правильному было сейчас одеться быстро и свалить под получившийся скандал, списать происшедшее на общие нервы и потерю настроения. Но такое мне было не по нутру, несмотря даже на Зебрино непокорство, включая животных. Нинка, я поняла, ждала, как я решу и что начну предъявлять. И я решила предъявить следующее соображение:
— Извините её, — миролюбиво предложила я, рассчитывая избежать ненужного попадания на 70 баксов, делённых пополам и ещё на два, и развила мысль дальше. — Она была в трансе из-за собак, это ж не она виновна, а они сами, — я выдавила замирительную улыбку, потому что совершенно отрезвела и сознательно попыталась отвести часть вины от хозяев Кривого Арбата, передвинув её в сторону безответных диких зверей.
Кто они были, мужики эти, что нас купили, я вычислить не сумела, хоть и редко такое было со мной, но любая разборка мне не по нутру, и пришлось решать не в пользу начатого Зеброй принципа, а по правилам и без накала ситуации. Хозяин, я тоже поняла, оценил такое достойное предложение, махнул рукой и закрыл вопрос:
— Ладно, хуй с ней, с вашей чокнутой со шрамом. Ушла и ушла, целей будет. Давай, девчонки, выпьем.
Мы выпили ещё и потом сразу ещё. А после всё было нормально, правда, без групповухи уже, почему-то, хотя мы бы не были против — они сами не попросили больше. Мы разошлись по комнатам, потом поменялись и еще поменялись раз — мужики сами определяли свою нужду, и все было, в общем, нормально. Утром даже чай налили нам и сделали глазунью, но мы чай выпили, а глазунью не стали, ушли. Нинка перед уходом наглости набралась и попросила на такси, и они дали, вот так.
Пока домой утром ехали с Арбата, Мойдодыр молчала и я не разговаривала, но знала, что обе мы думаем про одно и то же, и это немного смягчало неутихшее ещё раздражение на Зебру, затеявшую переполох по ерунде. А когда получили от мамки баксы за вчера, то, не сговариваясь, разделили с Нинкой поровну, не отделив Зебрину часть, никак это не обсудив ни с ней, и не поговорив об этом между собой, так как обе считали, что такой раздел заработка был по совести. А загрызли бы нас те собаки со второго этажа или бы благополучно не загрызли — неизвестно ещё, хоть Дилька слово свое и сказала в самый момент главного стресса и террор тем заявлением остановила, и агрессию. Но, с другой точки если посмотреть, то сама же она эти беспорядки и вызвала акцией своей неповиновения совместному отдыху, сама Зебра. Таким вот конкретно макаром и прошел праздник моего возвращения из Бельцов на Павлик, таким вот отмечен был двусмысленным событием.
Если помните, я недавно на мизансцену ссылку сделала, когда тот с Арбата вниз собак своих на нас спускал. Допускаю, что удивила вас некоторым образом, использовав такое замысловатое словечко. Но в том-то и фокус, что все в моей жизни не случайно переплелось, а в виде определенной последовательности выложилось, вроде туго свернутого рулона обоев, например, с которого сорвали бумажную заклейку и пустили катиться под уклон. А после по всякому может произойти, зависит от уклона и качества бумаги: если, например, уклон не загаженный, а бумага крепкая, то можно вполне рулон тот обратно закатать, взять домой и на стену поклеить. Или же, если бумага не порвалась, выдержала, но сильно запачкалась — опять варианты имеются: отмыть, потереть, посушить и в дело. А вот, если бумага изорвалась, то, даже если грязи и не было вовсе по наклонному пути, где раскатывали, то все равно никаким клейстером не перекроешь, хотя и не будет на испорченной бумаге наружных пачканных следов. Такая вот метафора.
И снова к мизансцене обратно и к распечатке рулона, потому что как раз все с этого началось, с уклона и с театральной постановки, хотя и не жалею ни о чем, не зову и не плачу, как сказано поэтом в его поэзии. Но постановка была не в стихах, а в словах. Смысл каждого действия я не точно сейчас уже припоминаю, по прошествии лет: все это тогда же перекрылось получившейся двойной трагедией, и творческого следа на всю жизнь не получилось. Но зато запомнила, что название постановки было «Бокаччо», а писатель, написавший исходное произведение, — Декамерон, итальянец по происхождению. Я иногда, когда попадаю в ресторан с кем-нибудь состоятельным, перед отдыхом — такое тоже по работе случается, когда клиент уже нетрезвым покупает и желает добавить ещё в обществе себе подобных — всегда нахожу в меню «Карпаччо», это блюдо такое мясное, и смеюсь и вспоминаю про спектакль, в котором играла в ДК «Виноградарь» в восьмом классе. И тоже, кстати говоря, блюдо это итальянское и созвучное, как и спектакль наш.
