— Нет.
— Это когда всегда тепло и на деревьях висят плоды. Подходи, срывай и ешь. Не нужно заботиться ни о пище, ни об одежде, ни о топливе. Но Адама рай не радовал…
— Почему?
— Почему? Потому что человеку всегда чего-нибудь недостает. Сколько ни дай — всегда ему мало. Тогда только и начинает ценить, когда лишится… Вот и Адам не ценил ни тепла, ни райского изобилия, а все грустил и приставал к Богу, что ему скучно. Бог в конце концов расчувствовался и решил подарить ему подругу. Вынул у Адама ребро и сделал из этого ребра Еву.
— Из ребра? Значит, она была очень маленькая?
— Не знаю. Если хочешь слушать — слушай. В раю между других деревьев росло древо познания. Бог запретил трогать плоды с этого дерева. Но змий уговорил Еву сорвать яблоко с этого дерева. Она сама попробовала и угостила Адама. Бог ужасно разгневался…
— А откуда он узнал? Он подглядывал?
— Не знаю. На то он и Бог, чтобы все видеть. Разгневался и выгнал Адама и Еву из рая. Сказал: живите на земле вместе со скотами. Адам пусть добывает хлеб в поте лица своего, а Ева в муках рожает детей.
— Как это — в муках рожает детей?
— Вырастешь — узнаешь. Ну вот и вся история. С тех пор так и мучаемся. Ни конца, ни краю…
— Мама, смотри! Тетя дерево несет!
— А… Это елка. Скоро праздник. Новый год.
— Как это — праздник?
— Праздник… Когда ничего не делают, а празднуют. Праздно проводят время. Когда-то, — вздыхает мама, — действительно были праздники… А теперь так, одно название осталось… У тети Наташи тоже есть елка. Большая, до самого потолка. Я помогаю наряжать ее. Сколько стеклянных шаров, золотого дождя!
— Красота! — говорит тетя Наташа. — Правда?
— Правда, — соглашаюсь я. — Мама говорит, что до войны у нас тоже были шары. И гирлянды. И елка.
— Зачем тебе шары? — смеется тетя Наташа. — Вон какой фонарь под глазом! Небось в темноте светится.
Мама принесла домой две еловые веточки и поставила в банку с водой. Ветки пахнут так же, как тети Наташина елка.
Сегодня мы идем в магазин вечером. Правдистам дают подарки на Новый год. Маме в сумку накладывают живых цыплят. Они пищат, лезут друг на дружку.
— Как бы не выпрыгнули, — беспокоится мама. — Надо бы их придавить чем-нибудь…
— А этого тебе! — говорит тетя продавщица и отдает мне настоящего петуха. — Удержишь?
— Как следует держи! — предупреждает мама. — Покрепче! Двумя руками. И смотри, чтобы в лицо не клюнул.
Мы выходим на улицу.
— Холодно тебе, да? — спрашиваю я петуха. — Лезь ко мне под шубу. — Я расстегиваю среднюю пуговицу и засовываю его так, что одна голова торчит наружу. Петуху не нравится в тесноте, он пытается вырваться.
— Сиди! — говорю я. — А то замерзнешь и будешь болеть.
Может, нам отдадут петуха… Отдают же нам продукты… Пусть отдадут петуха. Пусть отдадут петуха, а потом долго-долго не дают ничего.
Вместе с нами из магазина идут другие женщины из нашего двора.
— Неужели и в этом году не кончится? — говорит одна. — Два с половиной года своего не видала…
— Кончится, кончится! — уверяют другие. — Теперь все — капут им! На всех фронтах отступают. Еще два-три месяца, самое большее — до лета.
— Война кончится, еще какая-нибудь пакость начнется, — вздыхает мама.
— Что вы, Нина Владимировна, бог с вами, как это вы можете так думать?!
— Поверьте мне — я знаю, что говорю. Вся моя жизнь — сплошной кошмар. Одних войн сколько… Сначала — пятого года, потом — Первая мировая, потом — с Финляндией, теперь эта. Вот и посчитайте: за сорок лет четвертая. И это не считая революций, Гражданской войны и всего прочего… Так жизнь и прошла: бесконечные переезды, эвакуации, вечный страх, неизвестность. Но теперь уж все — пусть хоть чума, хоть потоп, хоть на месте расстреляют, никуда не двинусь. Хватит. Она… (это про меня) пусть ездит, если пожелает. Пускай спасается, как хочет. А я — нет уж, все… Теперь уже, кроме смерти, ничего не хочу.
— Да что вы, Нина Владимировна, — говорят женщины, — совсем тоску навели. Нельзя так… Всем тяжело, что поделаешь? Но теперь уж получше стало. И на фронтах дела веселей пошли… Да и праздник сегодня.
— В молодости, — говорит мама, — у меня, конечно, были какие-то надежды. Какие-то иллюзии… Как у многих. А теперь ничего не осталось.
— Вы, Нина Владимировна, прямо, пессимистка какая-то…
— Ничего не попишешь — жизнь такой сделала.
Снег завалил тротуары и мостовую. Чтобы легче было вытаскивать ноги, мы идем цепочкой друг за дружкой. Цыплята пищат в кошелках. Мой петух согрелся и притих.
— Петя-Петя-Петушок, — говорю я ему потихоньку, — если только нам отдадут тебя, я буду очень-очень тебя любить. Буду кормить тебя крошками… Все буду тебе давать…
Петух хлопает глазами.
Мы заходим в подъезд, подымаемся на пятый этаж.
— Вот, Людмила Аркадьевна, — говорит мама, — это ваши.
— Какие чудные! — радуется Людмила Аркадьевна. Она вытаскивает цыплят из кошелки и сажает в большую корзину. — Пускай подрастут! А этого, — продолжает она, ощупывая моего петуха, — сейчас ощиплем и в суп. Спасибо, Нина Владимировна!
Что вы, не за что, — отвечает мама.
— Мама, как это — «ощиплем»? — спрашиваю я, когда мы выходим за дверь.
— Ну как? — говорит мама. — Нельзя же класть в суп с перьями.
— Зачем — в суп?
— Как зачем? Сварят из него суп.
— Сварят суп?.. Как?
— Что значит как? Свернут голову и сварят. Что ты, в самом деле, — спрашиваешь такие глупости! Подумать только, — прибавляет она со вздохом, — есть люди, которые и теперь едят куриный бульон… Я уж и вкус забыла…
— Но он же живой… Нельзя варить из него суп!
— Ладно, иди, не болтай чепухи!
— Нельзя из него варить суп — он живой! Он живой! Мама, скажи, чтобы они отдали петуха! Это мой петух!
— Не выдумывай, иди! Все-таки, — размышляет она, — могла бы и мне дать одного цыпленка…
— Скажи им, скажи!.. Отбери у них петуха!
— Замолчи сейчас же, чтобы я тебя не слышала! И без тебя тошно. Напрасно, конечно, я промолчала. «Спасибо»! Очень мило — «спасибо»! Она что ж, воображает, что я ради собственного удовольствия за ними таскалась?
— Нина Владимировна! — зовет тетя Наташа. — Идите выпейте с нами рюмочку!
Я сажусь на перекладину под столом и плачу. Бедный, бедный петух!.. Он был такой хороший… Так пригрелся у меня в шубе… А его… Бедный петух…
— Вот твой петух, — говорит мама. — Из него сварили суп, и теперь ты можешь забрать его. — Она вытаскивает петуха из огромной кастрюли и бросает в ящик.
Неужели это мой петух? Он весь мокрый и уже не хлопает глазами. Я присаживаюсь возле ящика на корточки. Петух не шевелится, все перышки прилипли к телу.
Дует ветер. Может, ветер высушит ему перья и тогда он снова станет таким, как был? Вот, кажется, поднял крыло. Нет, это ветер треплет перья…
Мне становится страшно. Я хочу встать и уйти.
— Куда? — говорит мама. — Сиди! Сиди теперь с ним. Ты же говорила, что это твой петух.
Я оглядываюсь по сторонам. Где она? Ее нигде не видно. Один только голос…
— Хотела, чтобы у тебя был петух, — вот, пожалуйста, получай!
Ящик стоит на пригорке. Вокруг нет никого. Ветер дует все сильней и несет крупный темный песок… Петух не шевелится. Почему он такой мокрый? Такой несчастный? Из него сварили суп…
Слезы текут у меня по вискам. В комнате темно. Мама спит рядом. Это был сон. Это все — и ящик, и песок, и мамин голос — был сон. Бедный петух… Лежал в самом уголочке и даже не шевелился. Но может, он все-таки знал, что я смотрю на него?
Наина Ивановна бегает по коридору и стучит каблуками. Кравченков уже не живет в нашей квартире, но у Наины Ивановны и без него бывает много гостей. Она часто смеется, особенно по ночам.
— Не хочу Новый год, — говорю я. — Никогда не буду есть суп…
— Что? Что? — бормочет мама, приподымаясь на подушке, но тут же опять засыпает.
— Вот уже и февраль, — вздыхает мама. — Второе февраля. Мой день рождения. Сорок два года… Мало радости… Да, жизнь пролетела… В мирное время хоть гости, бывало, собирались, поздравляли, подарки дарили, цветы… А теперь и этого нет…
Мне становится жалко ее. Я иду в свой уголок, беру шкаф и протягиваю ей:
— Вот тебе подарок!
— Не выдумывай, поставь на место. Зачем мне твой шкаф…
— Хочешь примус? — спрашиваю я.
— И примус не нужен. Хватает керосинки, чтоб она пропала… Кстати, хорошо, что ты напомнила, надо идти за керосином.
— Больше у меня ничего нет…
Мама читает письмо, переворачивает листочки, вздыхает, качает головой.
— Вот, — говорит она, — отец поздравляет тебя с днем рождения.
— У меня тоже есть день рождения?
