— Да ну вас, Нина Владимировна, какой я угадчик!
— Пришла, думаю, нет, не стану показываться, пока он не выйдет. Поднялась площадкой выше, стою, жду. И действительно, около десяти появляется. На прощание еще нежно так ее поцеловал — я уж и не помню, чтобы меня кто-нибудь так целовал. Ну, как только он скрылся, я к дверям, звоню. Так и так, говорю, ваш муж, Анатолий Владимирович, по ошибке увез часть моих вещей. Она поначалу стала спорить, не знаю, говорит, не имею представления, но я настояла. Разрешите, говорю, я взгляну, поверьте, мне вашего не надо. И что вы думаете? Не успела войти, вижу — полотенце, то самое, которое Лидочка, подруга моя, вышивала. Это такая нестандартная вещь, что ошибиться просто невозможно. И пепельница наша на столе стоит, с русалкой, помните? Я ей говорю: это мое и это. И все соседи, говорю, и все правдисты могут подтвердить. Отец ваш, говорю, у нас, правда, не бывал, но другие сотрудники бывали. Вижу, она растерялась, аж побледнела вся. Как же так, говорит, Анатолий Владимирович мне сказал, что это трофейное. Нет, вы подумайте, каков мерзавец — трофейное!
— Да, — говорит Лера Сергеевна, — трофейное! На каких это, интересно, фронтах он, собачий сын, сражался? Всю войну в Москве проторчал. Даже корреспондентом ни разу в действующую армию не выехал.
— Да, — вздыхает мама. — И после этого, поверите ли? Сама стала меня по квартире водить, все шкафы распахнула, смотрите, говорит, может, что-нибудь еще признаете. Я, конечно, не стала рыться в их барахле, но что сверху лежало, взяла. И главное, туфли мои замшевые. Она говорит: как! Это Анатолий Владимирович мне на годовщину свадьбы подарок сделал! А я говорю: можете проверить, там внутри штамп есть: Ростовская фабрика модельной обуви имени Клары Цеткин. Это я еще до Светкиного рождения к маме в Таганрог ездила и в Ростове по дороге купила. Она глянула — и правда, есть штамп. Берите, говорит, все берите!
— Ну, Нина Владимировна, я, признаться, такой прыти от вас не ожидала! — смеется Лера Сергеевна. — Настоящий сыщик, Шерлок Холмс!
— Нет, знаете, — говорит мама, — вещи вещами, но самое обидное, когда считают тебя идиотом…
— Спускайся и жди меня, — говорит мама. — И никуда от подъезда ни шагу!
Девочки катаются по «каточкам», разгоняются и едут, подпихиваются ногой и едут дальше. Мне тоже хочется прокатиться, но мама не разрешает: говорит, что я протру калоши. Я стою и смотрю. Ну, один-то разочек, наверно, можно прокатиться — мама не узнает. Я разбегаюсь, качусь, но скоро застреваю посреди дорожки. Хочу двинуться дальше — ноги разъезжаются в разные стороны, я падаю.
— Пусти, уходи, не мешай! — кричат девочки. — Косолапая!..
Они убегают дальше, к другим подъездам, а ко мне подходит мальчишка с палкой. Сначала он просто крутится и машет палкой в воздухе, а потом подступает ко мне.
— А ну давай уходи отсюда! — говорит он. — Ты не с нашего двора, нечего тут на наших «каточках» кататься!
— Не уйду, — говорю я.
— Врешь, уйдешь! — говорит он, взмахивая палкой. — Ты тут не живешь!
— Живу, — говорю я.
— Врешь, не живешь! Ну, в каком подъезде ты живешь?
— В первом.
— Врешь! Я сам в первом живу.
— Нет, живу! У нас есть решение суда.
— Чего? — говорит мальчишка. — А ну, пошла отсюда! — Он замахивается и бьет меня палкой по лицу.
Я падаю в сугроб возле тротуара, хватаюсь за глаз — глаз жжет, невозможно открыть его.
— Что такое, что такое?! — говорит мама и вытаскивает меня за шиворот из сугроба. — Опять полные чувяки снегу? Опять? Ну погоди, я тебе задам!
Я тащусь за ней следом, из глаза текут слезы, я чувствую, как и глаз и щека разбухают и надуваются у меня в ладони.
— Становись здесь, — говорит мама, когда мы приходим в магазин. Сама она уходит в другую очередь.
— Это кто ж тебя так? — спрашивает старушка.
Я молчу.
— Чего не отвечаешь-то, а? — продолжает старушка.
— Да она немая небось, — подхватывает женщина рядом.
— Ты говорить-то умеешь? — пристает старушка. — Ты с кем пришла-то?
Я молчу. Слезы все текут и текут из глаза.
Подходит мама.
— Это ваша? — спрашивает старушка. — Она говорить-то у вас умеет? А то мы думали, немая. Кто ж это так ее изуродовал?
— Что? — не понимает мама.
— Да глаз-то!
— Боже мой! Что это? Как это случилось?
Я молчу.
— Что за наказание! Что за несчастье! — стонет мама. — На секунду нельзя оставить! Как это случилось? Отвечай, как это случилось!
— Меня мальчишка палкой ударил.
— Какой мальчишка? Где? Где ты его нашла?
— Во дворе.
Только бы она не узнала, что я каталась на «каточках».
— И ноги мокрые! — вспоминает мама. — Полные чувяки снегу! Что за мука, что за проклятье! Неужели я не имею права ни на минуту покоя?
— Ноги-то ладно, — говорит старушка. — А вот как она у тебя кривой останется…
— И ведь тысячу раз говоришь: видишь хулигана — отойди! Отойди от греха подальше. Все без толку! Как об стену горох! Никаких сил не хватает…
— Боже мой, боже мой! — говорит мама. — Письмо! От мамы… Значит, жива. Не могу поверить… Руки дрожат… Два с лишним года ни слуху ни духу! Боже мой, не могу читать, ничего не вижу… Наталья Григорьевна, милая, прочтите — ничего не вижу, слезы глаза застилают…
Тетя Наташа разворачивает листок и читает:
«Ниноленьки, здравствуй! Пишет тебе твоя мать, которую ты, верно, уже не чаяла застать живой…»
— И как она догадалась, что я в Москве? — перебивает мама. — Хотя что я говорю? Она же не знает, что мы были в эвакуации… Продолжайте, Наталья Григорьевна, продолжайте, дорогая…
«Но, слава богу, живы — и я, и Жорж…»
— Это ее муж, — объясняет мама.
«Немцы оказались совсем не то, что мы думали. Хамы и сволочи. Я бы тебе, Ниноленьки, много могла рассказать, но сейчас не стану, поскольку нет уверенности, что ты получишь это письмо. Сообщаю главное: Жорж работает на почте, как и до войны. И при немцах тоже работал. Приносил с работы бумагу, и я клеила конверты и продавала солдатам, чтобы они писали к себе в Германию своим фрау. Этим продержались, потому что с их жалованья, которое эти сволочи платили Жоржу, было не прожить. И если кто думал, что немцы принесут облегчение, то дураки. Теперь тоже не мед, но как-нибудь, думаю, продержимся. Надя с Тамарой успели эвакуироваться, но где остановились, не знаю. Может, ты знаешь, так напиши. Талю видела во сне с его самолетом. Хоть бы был жив. Тревожимся за Павла Александровича, как ты, Ниноленьки, писала, что у него больное сердце. Скажи, чтобы пил отвар шиповника, наша соседка, Потычиха, ты ее, верно, помнишь, этим вылечилась. Внучичка моя, думаю, уже большая. Напиши, Нина, не откладывая в долгий ящик, как ты это обычно делала. Помни, что мы с Жоржем уже не молоды. Жду ответа. Твоя мать».
— Конечно, напишу… — бормочет мама. — Боже мой, конечно, напишу… Но я и сама ничего не знаю — ни про кого ничего не знаю…
Мы подымаемся по лестнице. Мама на каждом этаже останавливается, ставит сумки на ступеньку, отдыхает. Сверху навстречу нам спускается женщина, замотанная в большой серый платок, с ней четверо детей. Трое идут сами, а четвертую, девочку, женщина держит на руках, она совсем маленькая.
— Гражданочка, возьмите ребеночка! — говорит женщина и протягивает нам девочку.
— Что вы, бог с вами!.. — пугается мама.
— Возьмите! Христа ради, возьмите… Ведь помираю я с ними, совсем есть нечего. У вас тут и карточки, и рынок, а у нас ни хлеба, ни картошки, ничего!.. Возьмите, Бог вас наградит, пошлет вам всякого счастья!
— Откуда же вы? — спрашивает мама.
— Из деревни, откуда же… Пятьдесят километров от Москвы. Немцы у нас были, все побрали, пожгли…
— Как же вы до Москвы добрались? — спрашивает мама.
— Как добралась? Пешком… Как же еще? Детей спасти…
— Пятьдесят километров — пешком? С малыми детьми? — не верит мама. — Да ведь и не пускают в Москву.
— Не пускают, да я пробралась. Ночами шла. Возьмите, хоть одну возьмите, ведь помрем мы! Мне сказали: в тот дом иди, там богатые живут, а никто не берет…
— Нет, милая, я не могу, что вы! Вряд ли кто сейчас чужого ребенка возьмет. От своей-то не знаешь куда деваться… А где же ваш муж?
— Погиб муж на фронте…
— Не знаю, — говорит мама. — Нет, вы идите, идите, я ничем не могу помочь…
— Мама, — плачу я, — давай возьмем девочку! Она мало будет есть, она маленькая…
— Не говори глупостей! Иди, подымайся! Вы идите, идите, не стойте тут…
— Это вы, Нина Владимировна? — спрашивает тетя Наташа, когда мы заходим в квартиру. — А то сейчас какая-то приходила, уговаривала ребенка у нее взять. Мне даже боязно стало, я ведь одна тут с Верушкой. Зачем, думаю, я ей, дура, открыла!
— Я ее встретила, — говорит мама. — Знаете, по-моему, она врет. Говорит, муж на фронте погиб, а дети крохотные. Что-то не вяжется.
