– И что мне делать?
– Подожди, придут Чернобай с Вовченко – откроют границу, – отнял сумку, взял под ручку и повлек в сторону хода на башню. – Ты пока научи меня произносить слово «поляница». Не могу добиться хохляцкого звучания.
– Тебе зачем?
– Батько Гуменник экзамен будет принимать. Государственный язык…
Оксана высвободилась, забрала баул.
– Эх, Мыкола, и дурень же ты! Этот Гуменник потешается над тобой, издевается, что ты кацап. И не быть тебе головою, хоть и вправду башку обрей и мову выучи.
– Как же не быть? Сильвестр Маркович обещал!
– Развели тебя, Мыкола, ты и поверил… А головою тату моего назначат.
– Ты это точно знаешь?
– Все, пойду «окно» искать. Волков заступил дорогу:
– Оксана… Скажи по секрету! Что-нибудь конкретное слышала? Про назначение…
Она взглянула с бабьей жалостью:
– Ты, Николай Семенович не расстраивайся. Тебя и на таможню поставили, чтоб ты родственницу пана Кушнера замуж взял. Не распишешься с ней, и отсюда прогонят. Так что подумай, Мыкола!
И гулко застучала каблучками. Волков и слов не нашел, что ответить, постоял, словно зачумленный, потом бросился следом:
– Ксаночка! Ксаночка! Как же так? Дай, провожу тебя!
– Сама дорогу найду!
– А мутанта не боишься?
Она даже не оглянулась, но произнесла с зовущей игривостью:
– Да он не такой и страшный!
Проводив взглядом ее манящую, кровь с молоком, фигурку, Волков вспомнил свою сожительницу и вдруг впал в такую тоску, что затошнило. Эх, плюнуть бы на все, избавиться от незаконной женки и взять Оксану!
И только так безотчетно подумал, как подвижный и ловкий его ум тут же выдал неожиданную комбинацию: что, если и в самом деле порвать с Тамарой и посвататься? Коль уже все решено, а его держат в этой игре для демократии и чтобы у сестры пана Кушнера муж был, то не послать ли их всех к ядреной фене вместе с таможней и мовой? Дременко спит и видит, как дочку-перестарка замуж отдает, а Оксана наконец-то обломалась, созрела, к Волкову очень даже льнет, позволяет обнять, потискать и разговаривает задушевно. Вот и сейчас предупредила и даже посожалела, что он живет с Тамарой Кожедуб помимо воли своей. Чуток только поднажать, поухаживать, подарков дорогих надарить, в ресторан пригласить или в ночной клуб, что в России открыли, и сломается! Жениха-то своего забубенного, пожалуй, давно ждать перестала. А замуж не выходит, потому что не за кого, да и если кто положил на нее глаз, то посвататься боится – такова уж участь всех красавиц и дочек начальников.
Получается интересный расклад: коль Волков женится на Оксане, то Дременко всяко не оставит в нищете и убогости молодую семью и своим заместителем непременно возьмет. Сколько он сам протянет? Года три-четыре, не больше, а дочка у него единственная, и, говорят, в хате у себя он ей слова поперек не скажет, во всем слушается, поскольку боится, что дочка вильнет хвостом, и поминай как звали. Если еще и она нажмет на родителя, глядишь, тот и откажется от власти в пользу зятя.
Конечно, Сильвестр Маркович может обидеться за сестру, да ведь и ему можно съездить ихним салом по мусалам – напомнить, например, депутату о «сладком деле», коим они повязаны. Волков несколько лет искал подходы к пану Кушнеру, даже в его избирательной кампании участвовал, но депутат чужих к себе близко не подпускал. Лазейка к нему обнаружилась случайно, когда Николай Семенович был вызван повесткой к судебному приставу по причине задолженности по алиментам, которые платил второй жене на содержание дочери. И тут неожиданно узнал, что могучая Шалавовна – сводная сестра Сильвестра Марковича. Покорить прежде скромную и целомудренную старую деву было легче, чем пробудить. И когда это Волкову удалось, пан Кушнер сам снизошел и утвердил на должности таможенника.
И почти сразу же предложил подумать: как незаметно переправить в Россию два состава сахара? Видите ли, у него подпольный, неучтенный сахарок завалялся на миллион долларов. Николай Семенович походил вдоль строящейся стены один вечер, посмотрел, подумал и предложил оригинальное решение. Сахар-сырец доставили товарняками на каменный карьер, где разгрузили прямо на землю, а китайцы в одну ночь затарили его в мешки, тачками перевезли на демаркационную линию и там уложили в заранее отрытую траншею в виде бутового камня под фундамент. Никто даже внимания не обратил, ибо гастарбайтеры делали это круглыми сутками и напоминали подвластных только инстинктам муравьев. Потом в течение недели сахар самосвалами отправили на российскую железнодорожную станцию, где уже стояли подготовленные вагоны. Всякая утечка информации исключалась, потому как китайцы ни одного местного языка не знали и не интересовались, что делают и для чего все это нужно. Однако сам Волков весь этот процесс заснял на фото и подальше спрятал.
Если сейчас не подействует демонстрация этой фотогалереи, можно напомнить пану Кушнеру о патриотизме: Тамара-то иностранка. А с его, депутата, легкой руки таких законов напринимали, что для брака с ней специальные разрешения запаришься собирать. Ибо политика нынче – укреплять статус национальной украинской семьи. Не то имперски мыслящие москали размоют, растворят и поглотят нацию.
Возвышенный от столь неожиданных мыслей, Волков побрился, освежился контрабандной туалетной водой, надел свежую форменную рубашку с погонами и стал ждать возвращения Оксаны…
Она же тем временем бежала по тропинке вдоль границы через разгороженный теперь майдан, густо усеянный могилами именитых бандитов и контрабандистов, и искала проход. Братковские дети играли в переброску товара, например, пока что жвачки, поэтому считалось у них шиком под ночным покровом пройти сквозь колючку, КСП и проколупать дырку на стыках пролетов – у каждого времени свои детские игры. Но, как назло, сейчас ни одного прохода не оказалось, а старые успели забетонировать. Высокие железобетонные плиты, расписанные еще немцами лозунгами о свободе и объединении двух Германий, были неприступны, непреодолимы, в свете частых фонарей хищно поблескивала современная, жестяная и режущая, как битое стекло, спираль, по старинке называемая проволокой. А еще ведь кресты на могилах, черные каменные надгробья – кого хочешь охватит ужас. Правда, грозность этого сооружения несколько стушевывали рекламные объявления, густо расклеенные с обеих сторон, остатки портретов кандидатов прошлых выборных кампаний с их лозунгами и просто нецензурные граффити, выполненные шпаной.
Хата деда Курова оказалась на демаркационной линии, разрезавшей ее пополам: партизанское гнездо снести не отважилось ни одно государство. Не удалось это первым строителям – прибалтам, которые недели две держали его в осаде. И даже у самой Тамары Кожедуб ничего не вышло, хотя, исполняя многочисленные решения суда, она приводила сюда ОМОН, УБОП, МЧС, СОБР, бойцов знаменитой «Альфы» и не раз являлась собственной персоной. Более всех продвинулся прапорщик Чернобай, которому удалось снести штакетник палисада со стороны бабки Совы, поставить полосатый столб с гербом и вместо невероятно колючих и цепких, как хозяйка, розовых кустов разборонить контрольно-следовую полосу. Правда, Елизавета Трофимовна тут же посеяла на ней морковку, лук-порей и цветочки «Львиный зев».
Невозможность привести приговор в исполнение отнесли к форсмажорным обстоятельствам, за госсчет напялили решетки на все окна, стену провели через огород, пристроив вплотную с двух сторон, а крышу, будто новогоднюю елку, украсили гирляндами сверкающей колючки и путанкой – спиралью Бруно.
Когда-то каменный особняк героев войны выглядел высоким, праздничным, с кирпичными узорами вокруг окон и по фронтону, но со временем все это потускнело, вросло в землю, утопталось, как с возрастом утаптывается человек, и теперь, в соседстве с высокими, строгими и даже красивыми стенами хата торчала, как прокуренный гнилой зуб во рту старика. У Куровых было свое, индивидуальное «окно», которым Оксана изредка пользовалась, и, поскольку спрямить не удалось, она и побежала в обход, через их усадьбу.
И была уже неподалеку от уцелевшего с украинской стороны палисада, когда перед нею опять внезапно возник горбатый, зловещий в косом свете (бледном свете луны?) мутант.
– Да что ты пристал? – Оксана на минуту остановилась. – Может, у тебя что-то болит? Ты говорить-то умеешь?
На сей раз реакция была совсем другой: мохнатая тварь вдруг вскинула голову и завыла низким, утробным голосом, так что и невозмутимую медичку ознобило. В какой-то миг ей показалось, что это и впрямь ее родитель, только ряженый и обезумевший: в период сильных потрясений и переживаний он переставал бриться, пил горилку и выл по ночам, вызывая страх и одновременно трепещущую дочернюю жалость. Когда партию закрыли, а секретарей выгнали из райкомов, так родитель два месяца страдал – сердце кровью обливалось. Одичал совсем, бородой до колен зарос, на люди не показывался и даже разговаривать перестал. Едва выходила его Оксана, уколами отвадилась – тогда еще лекарства кое-какие оставались…
