Я мог бы мир описывать до темноты, повсюду что-то есть
Помыв и вытерев тарелку, ставлю ее в шкаф, убираю попавшую на столешницу воду, выжимаю и вешаю тряпку.
Открываю все окна.
Закрываю все окна.
Поскольку я уже заправил кровать, ложусь на пару часов на диван и стараюсь ни о чем не думать.
Осталось ли что-то в этой жизни, что может меня удивить? Людская злоба? Нет, человеческую жестокость я познал сполна. Людская доброта? Нет, я повстречал достаточно много добрых людей, чтобы верить в человека. Красота бескрайнего простора, которая открывается с горной вершины, многослойный ландшафт, гора за горой, синева на синеве всех возможных оттенков? Бесконечные черные пески и сверкающая шапка ледника на востоке, очертания тысячелетнего сна, который медленно движется, как под оргстеклом? Все это мне уже знакомо. А есть ли что-то, что мне хочется еще испытать? Ничего не приходит в голову. Я держал на руках новорожденного, рубил в питомнике елку к празднику, учил ребенка кататься на велосипеде, однажды ночью на плоскогорье менял покрышку в буран, заплетал дочке косички, трясся в последнем вагоне маленького поезда, за границей ездил по загрязненной долине, застроенной заводами, варил картошку на примусе на черном как смоль песке, и я знаю, что человек плачет и смеется, любит и страдает, что у человека есть большой палец, что он пишет стихи и знает, что умрет.
Что же остается? Послушать трели соловья? Поесть белого голубя?
Пока у подъезда ждет такси, я разворачиваюсь в дверях и приношу еще несколько инструментов. Ведь никогда не знаешь, в какую ситуацию можешь попасть, вдруг придется вбивать крюк. Беру также удлинитель и адаптер, аккумуляторную электродрель в чехле. И перед тем, как запереть дверь, приношу фотографию Лотос с ночного столика. Ей пять лет, тонкие косички и припухшие десны, у нее недавно выпали передние зубы. Фотография сделана в кемпинге у лагуны и ледника, дочь тянет к небу руку, показывая все пять пальцев, на фоне лазурного дрейфующего льда. У мусорного контейнера мне вдруг приходит в голову, что кто-то ведь может достать мои дневники и прочитать мою исповедь, apologia pro vita sua. Тетрадки аккуратно подписаны: Эбенезер Снайланд. Почему я подписал маминой фамилией? Сворачиваю дневники в трубочку и засовываю в карман куртки.
До первой урны за границей.
И тогда я уйду.
На встречу с самим собой.
Навстречу своему последнему дню. Я прощаюсь со всем.
Крокусы совсем раскрылись. Я ничего не оставляю после себя.
Ухожу из всеохватывающего света в темноту.
Тот, кто я сейчас, сейчас и заканчивается
В самолете я засыпаю, мне снится, что овца лижет мне ухо, и я резко просыпаюсь прямо перед посадкой.
Самолет снижается, проходя сквозь облака.
Парю.
Парю.
Парю к земле недалеко от соленого моря.
Начинаю различать равнины, поля, бесконечные леса, застывшие в неподвижные зеркала озера. Тень от стального крыла ложится на поле у опушки леса. Полоса несется мне навстречу, я приземлился. Прямо за иллюминатором колышется листва. Ищу глазами горизонт, соединение неба и леса. Мне нужно именно сюда, никуда больше.
Я даю себе неделю, чтобы закончить это дело.
Я — лес, полный мрака от темных дерев; но кто не испугается моего мрака, найдет и кущи роз
Мужчина в жилете стоит у выхода и держит лист бумаги с двумя именами: сверху красным фломастером написано «Mister Jónas», ниже женское имя. Нам, двум пассажирам, за которыми отель прислал такси, предстоит делить заднее сиденье. Женщина садится за водителем, она в темных очках, несмотря на отсутствие солнца. Машина старая и пыльная, в сиденье дырка, и я спиной чувствую пружину, ремни безопасности порваны.
— Married, — первое, что говорит нам таксист и кивает, сначала смотрит на меня, ища подтверждения, потом на женщину, и я понимаю, что это вопрос. Женщина мотает головой и что-то говорит ему на их языке.
Она в синем костюме с косынкой на шее, слегка наклонилась вперед и держится за переднее сиденье, словно позирует в фотостудии. Я никогда не уезжал так далеко от дома, чтобы не понимать ни слова, чтобы я не понимал официанта, приносящего мне пиво, а он меня.
Отель «Тишина» расположен на побережье, в часе езды от аэропорта, но наш таксист объясняет, что дороги в плачевном состоянии и нам придется сделать крюк, проехав через город, а это лишние полчаса.
Часть пути еще не проверили, сообщает он. Вдали виднеются холмы, но в остальном — равнина.
Первое, что вижу, — это серое облако пыли, как вулканический пепел после извержения, и, если не считать вечерней зари, мы словно въезжаем в черно-белое кино.
Таксист подтверждает мои ощущения.
— Пыль невыносима, — говорит он. — Задыхаешься от пыли. Мы ждем дождя. Дороги, конечно, развезет. Но дождь принесет облегчение и влагу.
Я замечаю, что во время разговора с нами он регулирует зеркало, направляя его на говорящего. Он рулит правой рукой, левая неподвижно лежит на коленях, и когда он что-то показывает, то бросает руль, и машина сама мчит по дороге.
Различаю обломки старой городской стены.
— …Здесь когда-то были римские руины, а теперь просто руины, — доносится голос таксиста. — Нам потребуется пятьдесят лет на восстановление страны. Пока все лежит в руинах, беженцы не возвращаются. К нам больше не приезжают туристы. О нас не говорят в новостях. Нас забыли. Нас больше нет.
Он рассказывает, что отель был закрыт месяцами, а на этой неделе вдруг отвозит туда трех гостей. Всего, включая нас, говорит он, подняв три пальца, и машина снова набирает скорость.
На нашем пути не встречается ни одного неповрежденного дома. Таксист показывает и перечисляет:
— Здание суда разрушено, музей тоже, телецентр — одна сплошная руина, национальный архив с коллекцией рукописей сравняли с землей, а музей современного искусства взлетел на воздух. Вон там когда-то была школа, там библиотека, рядом университет, здесь пекарня, а тут кинотеатр, — продолжает он.
Разрушения видны повсюду.
Многоэтажные жилые дома повреждены взрывами, и даже там, где стены устояли, большинство окон без стекол. Я думаю: у вас разваливаются взорванные дома, у нас раскалываются скалы и течет река раскаленного камня.
Мы медленно едем по городу, людей на улицах совсем немного, все бледные и усталые. Кое-где работает тяжелая строительная техника, расчищает руины. Повсюду видны признаки того, что до войны здесь жили хорошо. Мы останавливаемся на перекрестке, рядом с двухэтажным домом, у которого отсутствует фасад, как у кукольного домика. Несмотря на густую пыль, я различаю узорчатый ковер на полу и остатки пианино. Мой взгляд привлекло глубокое кресло с подставкой для ног от известного дизайнера. Рядом с ним торшер и перевернутый книжный шкаф. Замечаю, что кровать в спальне убрана. Кто-то аккуратно застелил ее белым покрывалом, а потом, вероятно, вышел в ближайшую пекарню за булочками, но по дороге был убит. Но особенно меня поразила уцелевшая желтая ваза на полке в гостиной. В гараже остатки машины, на дорожке у дома — красная детская коляска.
На улице повсюду разбросан мусор, и на земле лежат водопроводные трубы. Таксист извиняется, что с моей стороны нельзя поднять стекло.
Кроме вони с улицы и сильного запаха лосьона после бритья «Fahrenheit» от нашего водителя, я различаю тонкий сладковатый аромат, исходящий от женщины; совсем не такой, как от Гудрун. А как, кстати, назывались ее духи? Женщина молчит и смотрит на дорогу в просвет между передними сиденьями.
— Подрядчики, — говорит водитель, кивая в сторону больших экскаваторов Caterpillar. — После бомбежек пришли миротворцы. Потом их сменили подрядчики и строительная техника.
Он еще раз отпускает руль и регулирует зеркало. Направляет на меня.
Он хочет знать, что я делаю в их городе.
— Я в отпуске.
