Пес выжидательно смотрит на него.
— Мне что делать? Лаять?
— Нет, сиди спокойно.
— А я бы инстинктивно залаял.
— Я знаю, но не надо. Они скоро уйдут.
— Уверен?
Пес обеспокоенно ждет, когда постучат опять, насторожив уши. О, вот. Он невольно рычит.
— Нет! — приказывает Адельмо Фарандола. — Или я тебя запинаю.
Пес разочарованно скулит.
Ночью раздается стук более легкий, невнятный. Это снег стучится, снег, слой которого укутывает хижину и укрывает от солнца, так, что скоро сверху она будет казаться просто небольшим сугробом. Это снег просится войти.
Адельмо Фарандола просыпается от стука. У него чуткий сон еще с тех времен, когда он скрывался во время войны, ему немного надо, чтобы проснуться, а потом он лежит часами и смотрит в темноту, ждет, когда сон вернется. Но стук такой легкий и невнятный, что он не знает, слышал ли он его на самом деле или тот ему приснился, не знает даже, вправду ли он проснулся или ему снится, что он не спит. В такие минуты, во влажной темноте холодной хижины, он словно снова в убежище времен своей юности, в глубоком чреве марганцевой шахты. И он боится пошевелиться и прикоснуться ладонями или локтем к каменным стенам, теснящимся вокруг него, обволакивающим и поглощающим его, как стенки желудка.
— Ты тоже его слышишь, — говорит он псу днем. Приятно сознавать, что это ему не снится.
— Разумеется, я его тоже слышу, — отвечает пес.
— Неплохо.
— Так что мне делать, лаять?
— Нет, нет.
Снег, лежащий над ними, движется, живет и дышит. И этот стук — проявление его жизненной силы. Теперь он объял их и спокойно переваривает. Вот что приходит иногда на ум старому Адельмо Фарандоле. Псу об этом ощущении он предпочитает не сообщать, потому что тот, как видно, уже обеспокоен и встревожен, готов подскочить от любого поскрипывания, от любой капли. Кто ж знает, как он отреагирует на треск ломающегося льда весной, думает человек, вон, уже сейчас он каждого шороха пугается.
Иногда стук раздается из хлева.
— Коровы, — Адельмо Фарандола садится на постели.
— Коровы? — зевает пес.
Адельмо Фарандола, кажется, внезапно вспоминает, во сколько пора их доить. Он поднимается, накидывает на себя еще одно одеяло и открывает дверь в хлев.
— Коровы, да? — говорит пес.
— Сбежали все, — бормочет старик.
— Я тут никогда коров не видел, сколько у тебя бываю.
Адельмо Фарандола в замешательстве оглядывается. Только продукты, ящики с яблоками и картошкой, мешки с мукой, бутылки, поленья, ненужная утварь.
— Мои коровы, — снова бормочет он.
Пес уже вернулся в жилье, где сохранилось немного тепла. И все-таки что-то шевелится в темном хлеву, стоит закрыть дверь, ведущую оттуда в хижину. Что-то копошится, шуршит, скрипит звеньями цепей. Пощелкивания, постукивания, поскрипывания. Адельмо Фарандола долго прислушивается и выдерживает искушение снова встать и пойти поглядеть. Пес тоже слышит эти звуки, его уши беспокойно подрагивают, но он прикидывается спящим и не двигается с места.
— Это провода, это линия электропередач! — бормочет Адельмо Фарандола, слушая эти голоса, видя эти тени.
Ему кажется, что он еще слышит гудение проводов, по которым течет ток, гудение, которое долго преследовало его повсюду, на самом деле оказываясь стрекотом кузнечиков на лугу или глухим шумом машин на дорогах внизу, в долине.
«Тронулся я от этих проводов», — думает он. И выглядывает в окно, словно оттуда можно их увидеть, и ему представляется, что он и вправду их видит — там, за снежной стеной, протянулись длинные нити живых, говорящих проводов.
— Деньги, деньги, — часто бормочет Адельмо Фарандола во сне. Во сне ему приходится ловить разлетевшиеся купюры или разыскивать монеты, упрятанные неизвестно где.
— Деньги, деньги, — однажды он продолжает бормотать и проснувшись, в темноте хижины.
С тех времен, когда они продали первую долину, у Адельмо Фарандолы сохранился старый чемодан с купюрами. Остальные деньги в банке, так захотел брат, более трезвомыслящий, более предусмотрительный, но об этих деньгах Адельмо Фарандола забыл — они стали чем-то слишком далеким и абстрактным. Влажные бумажки в чемодане, закопанном в хлеву, — вот это деньги, ими он и расплачивается за провизию.
— Деньги, деньги, — шепчет Адельмо Фарандола, натягивая себе на плечи одно, два покрывала и открывая дверь в хлев. Он помнит, что они где-то там, в безопасности. Но каждый раз ему приходится подолгу их искать, переворачивать ящики с картошкой и яблоками, раскидывать дрова, рыть землю, смешанную с соломой.
Пес со скучающим видом наблюдает за ним от входа.
Когда он наконец находит их, то разглядывает долго, не зная, что делать. Облегчение оттого, что он их нашел, сменяется упадком сил. Адельмо Фарандола знает, что должен снова их спрятать, и побыстрее, чтобы никто их не обнаружил, пока он далеко от хижины. И он ходит по хлеву с чемоданом в руке в поисках укрытия, в какое он сам никогда бы не догадался заглянуть и о котором он мгновенно забывает.
Этой долгой зимой, под снегами, долгой, как вечность, неподвижными днями, незаметно переходящими в ночи, Адельмо Фарандола позволяет яви и сну перемешаться. Фигуры, приходящие к нему во сне, теперь остаются рядом и днем.
Порой хижину навещают целые компании. Они ходят туда-сюда, заинтересованно озираются. Чаще всего это деревенские, и одеты они так, как одеваются осенью или весной, в ту пору, когда он спускается в деревню за покупками. Они приветствуют его взмахом руки, улыбаются, проходя мимо, но он не удостаивает их ответом.
Порой эти люди общаются с другими, пришедшими из других времен. С теми, кого Адельмо Фарандола знал давным-давно, которые приходят к нему в тишине. Родственники, дальние или уже покойные, друзья юности. Даже пара женщин, молодых и несмелых, которые — он не помнит, не знает — были для него больше, чем просто знакомые, и заставляли — возможно, все возможно, — заставляли его сердце биться сильнее.
Угадываются и незнакомцы, высокие и молчаливые, которые стоят рядом, будто ждут, когда он заговорит. Адельмо Фарандола упорно молчит, не раскрывает рта, пока они не отступают и не растворяются.
* * *
В заводях чуть ниже по долине в разгар лета красные горные лягушки откладывают тучи икринок. Солнце постепенно прогревает воду, икринки зреют. Наконец почти одновременно, где-то в июле, тысячи дергающихся головастиков появляются в мутной воде. Слишком много для этих заводей. И вскоре они выталкивают друг друга на берег, со всей своей лягушачьей жестокостью. Потом начинают пожирать друг друга, набрасываясь иногда толпой на одного, и рвут на части. Сплошные мельтешащие хвостики, распахнутые беззубые рты.
Адельмо Фарандола представляет, как спускается к этим заводям, подсыхающим на солнце, чтобы посмотреть на головастиков. Он рассказывает об этом псу, тот заинтересованно слушает.
— Ну надо же! — говорит он. — И во что они превратятся?
— В лягушек.
— Никогда бы не подумал.
— Это новорожденные лягушки. Ты это должен видеть, как они друг друга жрут. Немыслимо. Почему они это делают?
— Я почем знаю.
— Потому что места мало. Жуткое зрелище, скажу я тебе.
— Почему ты их не остановишь?
Адельмо Фарандола усмехается, наклоняется и пристально смотрит на пол, словно перед ним, прямо здесь, в хижине, заводь, кишащая головастиками. Пес, сидя рядом, водит носом, пытаясь уловить их запах.
— Как они пахнут? — спрашивает он в конце концов.
— Ну, м-м-м… Пахнут чем-то… Ну, вроде как… М-м-м-м… Как бы сказать…
— Ладно, не пытайся.
Адельмо Фарандола протягивает руку, погружает ее в воображаемую воду, сложив ковшичком, и вынимает полную пригоршню бьющих хвостами головастиков.
— Им хорошо? — спрашивает пес, который уже почти видит их. — Мне кажется, они виляют хвостами.
