А с Айрис все было иначе. Какое там счастье! Я не радовалась ни ее зачатию, ни ее рождению. Видит Бог, это была мука! И эта мука, эта безысходность, это неотступное чувство вины терзали ребенка еще в утробе. А потом я смотрела на нее, новорожденную, и искала на ее лице знак — да-да, как ни безумно это звучит! — искала знак, печать Божьего наказания. Ждала, что она окажется слабоумной, калекой, меченой… Что ж, она не калека и не слабоумная. Но несомненно, меченая. Бог отметил ее бледностью и робостью. Она, бедняжка, отважно ищет, борется за свое счастье, достигает его — но непременно что-то случается, и порыв злого, враждебного ветра сбивает ее с ног. Моя вина. Следовало научить ее быть сильной, защищенной. Вырастить ее в уверенности, что ее любят… Но я не смогла.
И все это уже в прошлом. Ее детство помнится совсем смутно: она росла, я пребывала в постоянной тревоге. Хотя никаких хлопот Айрис не доставляла. Никогда не шалила, не проказничала. Маленький мудрец.
Черт бы побрал этого Тео! Что он с ней сделал?! Наверное, выйди она замуж за того застенчивого коротышку-учителя, который отирался вокруг нее в годы войны, жизнь ее сложилась бы куда легче. Он бы ее всю жизнь на руках носил, она была бы для него королевой. Впрочем, все это пустое. Каждый мужчина, каждая женщина могут спросить себя, насколько иной была бы их жизнь с другим спутником. И наверняка спрашивают — хотя бы. единожды. Мимо нашего дома каждый день проходят очень пожилые седовласые супруги. Они гуляют в любую погоду, даже в дождь: в плащах-дождевиках. Щеки у женщины неизменно густо нарумянены, волосы перехвачены яркой лентой. Они держатся за руки, шагают в ногу и разговаривают. О чем? «Терпеть не могу болтовни», — часто повторяет Джозеф. Но эти люди всегда разговаривают, смеются, их лица всегда обращены друг к другу. Интересно, какой была бы я, выйди я замуж за человека, который хотел и умел со мной разговаривать? За Пола…
Айрис подняла голову, вытерла глаза.
— Скажи, ты бы захотела умереть, если б папа не сделал тебе предложение?
Господи, ну и вопросы!
— Нет. Ни один мужчина этого не стоит.
— Ну вот, теперь я точно знаю, что мы с тобой совершенно разные люди.
— Разумеется.
На полке над письменным столом — маленькая копия роденовского «Поцелуя». Странно. Прежде Анна ее в этой комнате не замечала. Она хороша для музея, но дома? Нагие любовники обнимаются на глазах у детей? Айрис, похоже, менее стыдлива, чем я. Я, например, не могу раздеваться перед Джозефом. Он смеется, а я ничего не могу с собой поделать. А Пола я не стыдилась, стояла перед ним обнаженная без всякого стыда…
Мысли плыли неспешно, точно облака; окутывали ее белесым туманом, и она терялась: куда двигаться? что говорить? как бы я чувствовала себя на месте Айрис? Должно быть, намного спокойнее, сдержаннее. Вся жизнь Айрис сосредоточена на Тео, он — центр. Центр, а не опора, не поддержка. Я только что сказала ей, что из-за мужчин не стоит умирать. И ни один не является исключением. В то же время я не раз представляла, что, потребуй какой-нибудь тиран в жертву мою жизнь или жизнь Джозефа, я бы не задумываясь сказала: «Берите мою!» А за Пола я бы отдала жизнь? Где он сейчас, что делает? Что бы он посоветовал своей дочери в такую тяжелую минуту?
Опять я о своем, о себе. А надо думать об Айрис.
— Поговори с Тео. Поговори напрямую, пробей выросшую между вами стену. Возможно, окажется, что он готов услышать тебя, готов что-то в себе изменить. — Анна заговорила быстрее, увереннее, ступив на торную тропу избитых истин. — Ведь прошло уже немало времени, а время, как известно, заживляет раны. Особенно если знаешь, что правда на твоей стороне. Единственная рана, которая не заживает никогда, — это зло, которое ты причинил другому.
— Что ты об этом знаешь? Какое зло ты причинила и кому?
— Я тоже человек. Людям свойственно ошибаться.
Помолчав, Айрис сказала:
— Мне кажется, я не причиняла Тео зла.
— Очень возможно. Но в силах ли ты забыть зло, которое он причинил тебе?
— Я даже не знаю, можно ли назвать это «злом». Просто я ему надоела. Он же не виноват, верно?
— И этого ты не знаешь наверняка. Девочка моя, я повторяю снова и снова: ты копаешь чересчур глубоко. Выдумываешь мотивы поведения, которых не было вовсе. Или преувеличиваешь их. Это у тебя с детства. Я еще тогда замечала, что ты склонна все усложнять.
— Да, ты постоянно за мной наблюдала. Смотрела мне в лицо пристально, выискивала что-то…
— Правда? Не помню. Но матери всегда вглядываются в лица детей. Разве нет?
— Ты смотрела иначе. Точно не узнавала, точно проверяла: кто же я такая.
Анна промолчала.
— Мама, ты знаешь, кто я?
— Не понимаю…
— Я — белая ворона! Чужая всему и всем.
— Все мы в какой-то мере…
— Не говори глупостей, — оборвала ее Айрис. — У тебя столько подруг! Ты и пяти минут не останешься в одиночестве, если только сама не пожелаешь.
— Подруги? Смотря кого называть подругами. У меня множество очень милых приятельниц, но настоящих подруг — раз-два и обчелся. Ну, во-первых, Руфь. — Анна загнула палец. — Вита Уилмот. Еще я очень привязана к Мери Малоун. Потом есть Молли и Джин Беккер, и… вот и все! Айрис, нельзя требовать и ожидать от людей слишком многого. Они тебя наверняка разочаруют.
— В твоих устах это звучит довольно цинично.
— Ничуть. Это трезвый, здоровый реализм. Нельзя ждать слишком многого.
— Я уже вообще ничего не жду, — уныло проговорила Айрис.
— Прекрати! Ты молодая женщина! Надо смелее смотреть в будущее. И думать о хорошем.
Господи, я словно читаю проповедь или лекцию на тему «Как находить общий язык с ближними». Но я и вправду не знаю, что ей сказать.
Позвонили в дверь, Айрис вскинулась:
— Дети пришли обедать. Видно, что я плакала?
— Не волнуйся, не заметно.
Они слишком малы и не обратят внимание на изможденное лицо, мятые юбку и блузку. Анна вздохнула:
— Ну, я побежала. Мне еще сегодня в парикмахерскую. Кстати, тебя записать?
— Мама, ты очень тактична. Я знаю, что выгляжу ужасно, но меня это нисколько не волнует.
— Так, значит, я тебе вовсе не помогла? Я очень хотела…
— Я поняла, мама, и спасибо тебе за это. Но мне уже ничто не поможет. Повторяю: если б не дети, я бы предпочла умереть.
— Вы неважно себя чувствуете, миссис Фридман?
Она уже много лет стрижется у Энтони, а он по-прежнему молод, во внуки ей годится.
— Голова побаливает, Энтони. Поэтому я неразговорчива.
Она прикрыла глаза, но вскоре открыла снова. У мастера напротив закапризничала клиентка — увешанная побрякушками, миловидная, но уже стареющая дама. Она выпятила пухлую нижнюю губку, ярко-коралловую, похожую на колбаску из крабов и криля.
— Здесь, у виска, надо поднять повыше, слышите, Лео? Вот сюда, за ухо.
Терпеливый Лео покорно сдвинул прядь на три миллиметра вверх. Анна наблюдала за представлением. Эта суетливая женщина действовала на нее успокаивающе. Она вертелась перед зеркалом и так, и эдак, вглядывалась в свое отражение, словно удав, который вот-вот проглотит кролика. Ее ужимки отвлекали Анну от собственных беспорядочных и горестных мыслей.
Другая женщина выбралась из-под сушильного колпака и подошла к «коралловой губке».
— Вы удачно съездили? Хорошо покатались?
— Великолепно. И с погодой повезло. Дети были в полном восторге. Мы забрались в этот раз в совершеннейшую глушь. Ни одного знакомого лица! Ах нет, одного знакомого мы все-таки встретили: хирурга, доктора Штерна. И больше никого.
— Там был Тео Штерн? С кем? Уж не с любовницей ли?
— Я-то его впервые в жизни увидела. Это знакомый Джерри. А у него есть любовница?
— Конечно! Уже очень давно. Люди почему-то считают, что никто не прознает, что им все сойдет с рук. Наивно! Я, например, знаю об этой связи уже тысячу лет. Мой сын Брюс живет в Нью-Йорке на одном этаже с этой шведкой. Шикарная девица, высокая, ноги длинные, чуть не от шеи растут. Однажды мы заходили к Брюсу — переодеться, чтобы идти в театр, — и встретили Штерна. Я его сразу узнала, мы же состоим в одном клубе. Он там раньше часто бывал и жену приводил — невзрачную такую пигалицу. Короче, встретили мы его, и я ничего плохого не заподозрила. Но недели через две мы столкнулись с ним снова, и я спросила Брюса, что делает в их доме Тео Штерн. И Брюс ответил: «К любовнице ходит. Каждый вторник».
— Погоди, какая она? Высокая блондинка? Шведка?
— Да-да, я ее однажды видела. Волосы зачесаны на одну сторону. Кто раз увидел, уже не забудет.
— Господи! Она-то с ним и была! А он притворялся, будто только что с ней познакомился! Вот Джерри удивится!
Энтони положил расческу, прошел в другой конец зала. Голоса тут же стихли.
— Вы сказали им, кто я, — проговорила Анна, когда он вернулся.
