— А-а-а… — не поднимая седой головы и не прерывая кропотливого своего занятия, ответил отец. — Отняли! Свидетельство моего самоубийства… Как у неоправдавшего доверие.
Цахилганов протёр горячие от пыли, слезящиеся глаза, оглянулся на жёлтую вершину и с тоской прикинул, какой непомерной тяжести восхожденье ждало его.
— Иди, иди, — кивал отец, крутясь в песке и отметая его от себя. — Я — здесь. Ничего…
Подглазья его были сплошь заметены чёрным.
Цахилганов молча ухватил его за слабую, несопротивляющуюся руку и повлёк за собой.
— Ты? В самом деле?.. Ведёшь? Меня? Туда? — спрашивал отец недоверчиво. — Меня? Самоубийцу?
— А чего тебе здесь сидеть? — тянул его за собой Цахилганов. — Эта вьюга чёрная — она может усилиться. Пошли скорей, пока не полетело всё до небес,
— бес — бес — бес — бес — беспокойно — зазвучало — пространство —
пошли, отец!
Но Константин Константиныч стал опускаться в песок.
— Легки на помине… — бессильно вымолвил он.
612
У подножья горы кривлялась и плевалась толпа бесов, преграждая путь.
— Делов-то! — закричал Цахилганов, скрывая оторопь. — Вот посмотришь, они рассыпятся все до единого, надо только…
Он пытался, пытался перекреститься.
Но не мог вспомнить — как!..
Бесы взвыли, захрипели, запели, задёргались. О ужас… Они толпою отплясывали рок, похабнейший из похабных. Но столб мысли сошёл с непомерной высоты, и в нём оказался Цахилганов, воспринимая повелевающие смыслы:
Там, в преисподней, нынче траур и потому самых сильных и злобных духов преисподней здесь уже нет: иди!
Цахилганов зажмурился — и двинулся вслепую, не выпуская тяжелеющей с каждым шагом отцовской руки.
— Ты, главное, не бойся. И не смотри на них, — говорил он отцу голосом, которого не было слышно. — А фуражки-то свои — ваши, то есть — они поснимали.
— Иду, иду, — беззвучно шевелил губами отец. — Слетели от взрыва все их — наши — фуражки…
Цахилганов сжался, готовый ощутить мерзкое прикосновенье нечисти. Но что это? Они с отцом двигались, как незрячие, а бесьи крики словно бы отдалялись. Чуть приоткрыв глаза, он увидел вокруг свободное пространство.
Бесы, оттеснённые неведомой силой, плясали там, внизу, полукругом, строя злобные рожи.
— Давай отдохнём, хоть немного, — взмолился отец. — Здесь уже не опасно.
И они уселись на солнцепёке,
— ибо — вокруг — не — было — тени — нигде.
613
Передохнуть, в самом деле, было необходимо. Их путь, вперёд и вверх, был крут и ещё очень, очень долог.
Надо же, прикидывал Цахилганов, продолжается и после смерти болезненный, болезненный для нас рост души, да, продолжается он и потом…
Сколько уступов придётся одолеть, сколько обрывов миновать… А вдруг налетит дождь? Тогда глина станет скользкой, и падать придётся до самого подножья…
— Не свалиться бы, — словно услышал Цахилганова отец. — Не свалиться бы только туда. К ним в руки…
Теперь они вместе смотрели на толпу бесов, сгрудившихся у подножья горы плотной толпой и наблюдающих за ними снизу. Позади же нечисти метался Дула Патрикеич с ведром. Он взмахивал веником, прощаясь:
— Счастливенько вам добраться, товарищ полковник! До нужных высот! А то генерала-то вам так и не присвоили… И тебе, сынок, счастливенько. Не совсем подвёл ты всё же нас. Хотя нервы помотал, отпрыск. У-у-у-у-у! Помотал…
— Патрикеич! — закричал Цахилганов. — Давай к нам. Авось проскочишь! Нынче только слабая нечисть здесь, а сильная — горюет, не до нас ей!
Потери большие она на Земле понесла, слышишь? Давай!..
614
Старик внизу замешкался, затомился:
— Да разве же мне положено, душегубу? Скажешь тоже. Ты подумай своей головой: горы греха-то на мне! Ууууу, Джомолунгмы! Калёно железо…
Но — милость — свыше — она — бесконечна — чувствовал — Цахилганов — не — умея — этого — выразить — и — прокричать.
— Нет! — решительно махал веником Дула Патрикеич. — Кругом шешнадцать не бывает! Мне и помыслить-то нельзя, чтоб — туда. Идите… А я — тут останусь, по недостоинству. С воздыханьями покаянными. С воздыханьями и слезами. Да…
Договорить это он не успел. Со следующим взмахом веника его подняло, будто ветром, перенося над толпою бесов. Ведро старик не удержал при взлёте, оно рухнуло вниз, со свистом и грохотом,
— наделав — внизу — среди — нечисти — небывалый — переполох.
Через мгновенье Патрикеич сидел рядом, на горе, с ужасом глядя вниз.
— Навернёмся, — сразу же запричитал он. — Как пить дать, навернёмся! Вот, не веришь ты мне, сынок, а мы — загремим отсюдова… Товарищ полковник! Да сгонят нас с вершины, как непотребных, и правильно сделают. Милость — она ведь тоже: границы имеет!
— Нет, — покачал головой Цахилганов. — Не имеет… Ну, что, встаём? Пока вверху ни облачка… Вниз нельзя нам теперь. Поднимаемся!..
— А погляди-ка, там кто? Впереди, над нами? — указал Патрикеич. — Вот, то-то и оно! Начальство всё наше нас встречает. Выстроилось!..
615
Цахилганов поднял голову — и увидел стоящую на их пути, чуть выше, группу крупных и важных бесов с портфелями: одного — похожего на комиссара Рыкова,
другого — на Петровского,
третьего — на Троцкого.
И лишь смахивающий на комиссара Алгасова был без портфеля, но с широко открытым ртом.
— Ну, ёлки-моталки. Что ж нам теперь — ни вверх, ни вниз дороги нет? — Цахилганов растерялся. — Опять он, русский выбор…
Дула Патрикеич тоже чесал затылок, соображая:
— Мы с товарищем полковником их приказам подчиняться должны, калёно железо… Ууууу! Их ослушаться нам с Константин Константинычем никак невозможно. Нет. Тебе они не начальники, а нам…
Но вдруг потянуло с другой стороны прохладой, весенней травой, свежестью.
— Мы не одни в гору идём! — удивился Цахилганов.
Невдалеке, по склону горы, поднимались
— тем — же — путём — и — сами — по — себе —
два старца.
Один был в грубой пастушьей одежде. Он решительно втыкал свой посох в склон, шаг за шагом, и шествовал размеренно. Другой старец шёл легче и, казалось, слабее — едва касаясь земли. Его облекало некое млечное облако. Но панагия на арестанской робе его вдруг стала на миг хорошо видна даже издали,
— оба — казались — знакомыми — Цахилганову — однако — не — вспоминалось — откуда.
616
Важные бесы надулись, не собираясь сходить с мест. Однако старцы следовали своей дорогой, стороной,
не заметив их будто вовсе.
— Пройдём! Если поднимемся следом, — озадаченно прикидывал Константин Константиныч, глядя на старцев. — Если догоним… Да только вон те! Те, начальство наше, они не разрешат присоединиться к ним, вот что!..
— Отец! Они были начальством — там, в аду, и на Земле, которую делали адом. Здесь — всё другое, не бойся только.
Но отец, поскучнев, отвернулся:
— Знаешь? Ты иди, сынок. За теми. Не мешкай. А нам с Дулой Патрикеичем, действительно, распоряжения ослушаться нельзя будет. Оно последует, распоряжение, незамедлительно. Я уж вижу по рожам их. Тут ничего не поделаешь… Наша служебная нечисть нас двоих, своих подчинённых, вверх не пропустит ни за что.
— Да не могу я вас бросить! — закричал Цахилганов, понимая, что ещё немного — и старцы скроются из вида. — Как же я без вас — за ними?
Один?
Как?
617
— …У нас присяга, — сухо ответил отец. — Мы люди военные. Извини.
— Присягу мы давали, калёно железо — солидно поддакнул Дула Патрикеич, вдруг заважничав и отстранившись. — Нам против начальства нашего идти не положено. Вот если бы изловчиться можно было! Уклониться, вывернуться… А так, лоб в лоб? Невозможно!
Цахилганов терял время.
Свежее дуновенье со стороны истаивало. И прежняя духота уже возвращалась.
Старцы удалялись, следуя своим путём, не оглядываясь, не замедляя восхожденья.
— Ну и ну. Служаки, — не понимал Цахилганов отца и Дулу. — Мне-то что делать прикажете?! Надвое разорваться?!.
Опять — надвое — и — тут!
Старшие молчали.
От огорченья и беспомощности Цахилганов лёг наземь, вниз лицом,
обхватив голову руками.
618
Проснулся Цахилганов в своей караганской квартире от короткого звонка в дверь. Ему показалось, будто надтреснуто и заунывно брякнул где-то вдали великопостный одинокий колокол. Пребывая в состоянии чистой слабости, когда все звуки и цвета мира отзываются в душе куда сильнее, чем обычно, он вдруг помолился кротко,
— помилуй мя, Господи, яко немощен есмь… —
