Наверно, ввязаться в сомнительную историю ему, уверенному в решениях, было проще, чем она думала, — из-за одиночества. Его родных давно не было на свете — кто бы стал по нему убиваться? Марию, не приходившуюся ему роднёй и ещё не смевшую назваться женою, он мог и не принимать в расчёт.
Ни роднёй, ни ровней — иногда думала она, ничего будто бы не совершившая в прошлой жизни. Много было, на её взгляд, завещано мужчинам; никто не запрещал с ними тягаться, только она и единственную дочь растила, да не уберегла.
Ни — женой.
Она всё ж оставалась не одна. Никто не был в родстве со Свешниковым, а у Марии в России жили родственники, сёстры Нина и Таїш, пусть и проведшие свою жизнь не рядом с нею, а в нестоличных городах, на её взгляд — в такой скучной дали, что даже в какой-нибудь беде и то она, москвичка, наверно, не решилась бы съехаться ни с одной из них и лишь иногда словно соглашалась с невидимым спорщиком: «Ну да, конечно, Чехов жил в Таганроге, и это ему не помешало…» Беда не заставила себя ждать, но Мария и тогда не снялась с места, словно могла существовать только в большом, шумном городе. Она так и пропадала в опустевшей квартире, где каждая мелочь напоминала о былом домашнем счастье.
Вслух, знакомым, она нехотя говорила, что хотела б убежать куда глаза глядят, а в действительности шло долгое время, а глазам глядеть всё было некуда; смириться, однако, она себе не позволяла, а по-прежнему искала хотя бы какую-то дорожку — тщетно, пока вдруг та не открылась сама. Упускать случай было страшно, и она, долго не раздумывая, пустилась по ней прочь.
* * *
До возвращения в Германию оставалось всего ничего, и он уже никуда не выходил, а второй вечер подряд чаёвничал с мачехой, отвлекаясь лишь на телефон: разговоров за год было пропущено немало, и он всё не мог наверстать. В предпоследний день позвонил и Распопов.
— Мы с тобой, — не удержался Дмитрий Алексеевич, — за эти дни наговорили больше, чем за десять лет школы.
От других он выслушивал пожелания доброго пути, прочие напутствия и обещания прийти попрощаться на перроне, но этот звонок — встревожил: не выкинул ли чего Алик? И в самом деле, о нём и пошла речь — не о том, правда, какую новую штуку тот придумал напоследок, а о том, к чему стоит быть готовым. Распопов всё удивлялся, как это способный юноша до сих пор не выследил своего отчима, — это была лёгкая задача, — и сегодня не просто хотел предупредить, а даже придумал целый сценарий тайного отъезда с отправкой чемодана заранее, на одной машине, а самого пассажира — на другой и в другое время, чтобы тот вышел из подъезда налегке, словно ненадолго.
— Что за детские игры? — рассмеялся Свешников.
Приятель, однако, был серьёзен:
— Эти ребятки давно не пионеры, а неумная дворовая шпана в расцвете сил. Не уголовники, упаси Бог, а именно молодая шпана, какой силёнку девать некуда, а закон не писан. Можно сказать, самостоятельный народ. Они ещё и других учат жизни — твоего родственничка, например. Тебе с ним хорошо бы разойтись по-джентльменски — надо же держать удар, — но вот этого-то дружки твоему парню и не посоветуют. Они понимают одно: добычу надо рвать зубами, и теперь им надо поиметь хоть что-то: если не рубль отнять, так хоть морду набить.
— Только ведь нету никакой добычи.
— А кто в этом виноват? Свешников и виноват: оставил без куска — его и наказать!
— Да теперь поздно уже…
— Никогда не поздно. Но ты, я слышу, вроде бы улыбаешься — думаешь, я шутки шучу?
— Несколько лет назад я так бы и подумал. А теперь… Может статься, ты и прав.
Распопов, словно не заметив эту капитуляцию, продолжил без паузы:
— Я попробую как-то успокоить эту шайку, у меня, ты помнишь, случайно нашлись ниточки, за которые будет интересно подёргать, но — не сегодня и не завтра.
— Поиграем в казаков-разбойников? Или в сыщиков и воров? И ты, как я понял, хочешь скрытно отвезти меня к поезду? Идея хороша, мотивация — спорная, но за помощь спасибо, и — не будем же мы пререкаться. Просто я привык обходиться сам.
— Дело, чувак, к старости.
— Спасибо, ты напомнил вовремя.
Тут позвонили в дверь. Хозяйка дома никого не ждала, и открывать пошёл Дмитрий Алексеевич. Гость и в самом деле был к нему — Денис Вечеслов.
— Прихожу домой, — ещё в передней принялся объяснять тот, — телефон не работает, Томка температурит… Словом, извини, что без звонка…
— Без звонка, а — кстати, — успокоила Людмила Родионовна — и запнулась, не зная, как теперь нужно обращаться к этому немолодому мужчине, с которым когда-то, десятилетия назад, была, конечно, на «ты», как и со всеми мальчиками из Митиного класса, захаживавшими в дом.
— Вы, — решила наконец она, — сделаете доброе дело: разрушите наши посиделки, не то мы устроили совсем уже стариковскую идиллию: чай, вареньице… Мите, бедному, и выпить не с кем.
— Ну, в этом я всегда пособлю. А что же вы сами не составите ему компанию?
— Сегодня — нет, сегодня не составлю: не буду вам мешать, а лягу пораньше.
— Устали вы от постояльца…
Она только улыбнулась.
Мужчины тоже промолчали, и ей пришлось попросить Дмитрия Алексеевича прибавить звук в магнитофоне, приглушённый было из-за телефонного разговора.
— Ну, Митя, где бы ни жил, не обходится без джаза, — заметил Вечеслов.
— Но и я тоже, и я, — совсем по-детски воскликнула Людмила Родионовна. — Митя, когда переехал на юго-запад, оставил здесь много своих старых плёнок. Мне бы хватило их с лихвой, но он потом приносил ещё и ещё — от щедрот новых знакомых — дипломатов, которые могли привозить пластинки… От-ту-да!
— Знакомые дипломаты — не у меня, не мои, — поправил Дмитрий Алексеевич. — Была целая цепочка…
— Преступная, заметьте, цепочка, — подняв вверх палец, со смешком заметил Вечеслов.
— Так вот, получилась такая связь: я переписывал музыку у своего товарища, Генриха, тот, по нечаянному соседству — у известного всей Москве Серёжи Родина, и вот Родин, наконец, был вхож в дом некоего посла, часто присылавшего джазовые пластинки сыну.
Вечеслов напомнил, что к этой цепочке пристал сбоку и он.
— Боже, это кому я принялась было рассказывать? — всплеснула руками Людмила Родионовна. — Конечно же, вы знаете эти сложности лучше других.
— Всегда все знают всё, — засмеялся Дмитрий Алексеевич. — Знают, да забывают, забывают, и тогда бывает хорошо об этом забытом поговорить: а вдруг всплывёт что-то неожиданное… Ведь так часто будто бы и всё помнишь, а не можешь отделаться от ощущения, что чего-то недопонимаешь — чего-то такого, что мысленно учитываешь, на уровне интуиции, да только не можешь описать понятной всем формулой. А потом случайно ловишь какое-то словечко, которое только что сам же и проговорил, и видишь: в нём-то и скрыта суть, и теперь ты способен объяснить многое, что ускользало.
— И сейчас ты его поймал, — устало предположила Людмила Родионовна.
— Поймал. Что-то здесь было не то, не так, и вдруг я понял: они забыли джаз! Они — никто — не помнят!
— Они?
— Наши с Денисом одноклассники. Все мы в школе бредили одним и тем же так неистово, что казалось — до конца жизни.
«Все мы», — повторил он про себя, вспомнив, как несколько дней назад на общей встрече пытался заговорить о старом джазе то с одним, то с другим из товарищей — и никто не поддержал, словно он пытался заинтересовать выросших детей играми в песочнице.
— Вы были одержимы, видя перед собой запретный плод. Не потому, что он сладок, а потому, что — запретен. Вам, конечно, хотелось искоренить все несправедливости на свете, а победа над этой обещала ещё и доступ ко многим удовольствиям.
— Какие тогда были из нас борцы за правду?..
— У вас вообще не было особенных целей. Вам (да и мне, и моему поколению, я же недалеко от вас ушла) хотелось, наверно, просто изменить образ жизни, жить как-то не так, как родители.
— Боюсь, что все дети всегда мечтали превзойти всех на свете, стать самыми-самыми.
