— Хорошо нагулялась? — ещё у дверей, словно боясь, что помешают, зачастила Ирма. — А мы с Мариком далеко не пошли, как-то не получилось, и всё-таки послушай — потрясающее впечатление: это же не просто другой город, а совсем другая страна.
— Я всё думала, как бы чего-то не упустить… Даже не зашла ни в один магазин. Ты хорошо сказала насчёт другой страны.
— Ах, теперь я вижу, что мне бы нужно было примчаться сюда прямо в первый день…
Едва не заметив вслух, что примчаться первым более пристало бы Марку, Мария всё же продолжила своё безобидное:
— Местные даже одеваются иначе… вообще всё славно и ново, но…
— Но?
— Нет, нет, никаких оговорок… Просто вспомнилось, что давным-давно я уже испытала нечто подобное. Это было ещё в институте: я получила пару по математике — и решила, что теперь до конца дней… Только не знала, что же такое придётся терпеть до конца дней, и как раз это было страшно. Меня могли отчислить из вуза, пришлось бы устраиваться на работу, и мне бы досталась, конечно, с моим везением, самая недостойная — чистить конюшни, — а там, раз уж пошла чёрная полоса, пережить и ещё какое-нибудь падение, о котором нельзя, стыдно будет рассказать и от которого мне не оправиться уже никогда, а так и жить с позором; но это всё — конкретные, а значит — преодолимые вещи. Мучило же меня ощущение непоправимости, словно со мной сделалась страшная гадость, от которой нельзя отмыться, и выхода нет, я так и останусь недочеловеком, и судьба повернулась непоправимо. Однако нужно было готовиться к пересдаче, и я занималась как сумасшедшая, когда другие студенты ходили в кино, назначали свидания, ездили на пляж и загорали… С ощущением непоправимости прошли многие недели, пока я не пересдала экзамен, и тогда, в первые же часы, меня ослепил внезапно изменившийся мир, и не понять было, за что мне теперь такое счастье, такое ощущение — внезапного помилования. Я стала свободной, как никогда прежде, я могла просто выйти на улицу и идти куда глаза глядят, и всё вокруг было прекрасно — как сегодня. Так хорошо стало сегодня, оттого что я до сих пор была угнетена чем-то, а теперь попала в новую страну, и там открылись новые пейзажи, и попались новые люди, и мне дали право поступать как угодно.
После паузы она добавила:
— Странно, что ничего подобного не произошло, когда я пересекла советскую границу.
— Тогда ты, видно, перенервничала… Да что же мы топчемся у дверей? — спохватилась Ирма. — Мы тебя ждали, так давай, сразу садись за стол.
Хотя днём Мария попросила не ждать её, стол всё-таки был накрыт на троих: закуски — все из магазина, ничего приготовленного своими руками, но — и бутылка вина, и конфеты: чем бы ещё мог удивить гостей одинокий мужчина? Он, однако, предупредил, что собирается жарить мясо (Ирма, знавшая его способности, насмешливо фыркнула, а он потом всё-таки поджарил — и неплохо).
— К столу, к столу, — поторопил он, и Марии, уже перекусившей по пути, стало неловко.
Усадив подругу, Ирма поспешила первой поднять стакан:
— Со свиданьицем!
— За вашу встречу, — поддержала Мария. — Свидание, признаться, не из простых.
Марк не к месту пожал плечами, но потом кивнул и выпил, а выпив — посетовал:
— Я было приготовил настоящую речь по такому случаю…
— Ой, извини, я врезалась… Давай тогда сделаем вид, что сейчас была только репетиция, приготовительный тост, — послушно отреклась Ирма. — В этом нет ничего особенного, ведь точно так сперва провожают старый год и лишь потом, под бой часов, пьют за новый и кричат «Ура!», правда?
— Ура, — согласилась Мария. — У вас-то скоро начнётся даже не новый год, а вообще — второй медовый месяц, новое время, небывалые дни. Впору ввести иное летоисчисление.
«У меня оно всё равно — своё», — напомнила она себе. От привычки к одиночеству ей казалось, что в другом, освоенном остальным человечеством веке она уже не будет собою — и не выживет.
— И без того на земле идут разные годы: иудейские и… светские, — заметил Марк.
— Вот-вот: прибавится ещё и ваш собственный календарь — хотя это никого и не ошеломит. Кстати, что за публика здесь — много ль наших?
— Я мало с кем общаюсь, — уклонился он. — Что можно сказать?.. Наверно, наших много: тут выходит газета на русском языке, даже с литературным приложением… Кто-то же её читает… Есть, я слышал, русские художники, целая группа. Вот уж кого не должен смущать языковый барьер. А о других, пожалуй, и сказать нечего, я ведь, повторяю, мало с кем общаюсь.
— Ирма это поправит. Переедет и поправит.
Марк, показалось, не только сомневался в успехе переезда, но едва не сказал это вслух, уже открыл рот и, спохватившись, попытался то ли резко оборвать, то ли перебить самого себя какой-нибудь неожиданной репликой, да, не успев выбрать, ответил путаным бормотанием, в котором обе женщины разобрали только первые слова — о том, что лучше не развращать себя пустыми мечтами и надеждами, а жить как живётся.
Мария удивлённо уставилась на него:
— Да ведь, как я понимаю, дело уже решено и движется по каким только можно инстанциям. Тут не принято скакать через ступеньку, и вам нечего волноваться, просто наберитесь терпения. Вы — законная семья, и вопросов не будет.
— Даже я знаю, — поддержала Ирма, — как часто женятся понарошку, лишь бы вырваться из Союза.
— Фиктивный брак изобрели не вчера, — пренебрежительно заметил Марк. — Это чужой случай — то, о чём вы обе говорите. Многие расписывались — лишь бы вырваться, и у них обязательно что-нибудь оказывалось нечестно. А мы с Ирмой поженились так давно, что и забыли когда…
— Вот у кого девичья память! Мы отмечаем каждую годовщину.
— …и сегодня это мало кого интересует, потому что мы всё равно уже и уехали, и приехали, и будем жить. Вопрос — как и где. Куда уезжать — было почти безразлично, мы дома не слишком разбирались, главное было — попасть за бугор, а стоило в самом деле попасть — и каждый начал привередничать и сравнивать один сладкий пирог с другим.
— Что, вам и здесь не по душе? — испуганно спросила Мария.
— Не мне — Ирме. Она ждала чего-то другого. Вдобавок нам не так просто договориться: наши варианты просто-напросто исключают друг друга.
— Как у классика: «Запад есть Запад и Восток есть Восток, и вместе им не сойтись»? Англичане это понимали. Да понимают и сейчас, только не говорят вслух. А коли что-то единожды сказано, да не оспорено, то вот вам и закон, на который можно сослаться.
— Нам бы лучше помалкивать.
— А Ирма… она же в конце концов переберётся к вам?
— И потеряет пособие. Из-за работающего мужа.
«Ничего не скажешь, уважительная причина, — посмеялась про себя Мария. — А я-то сочла, будто он лишь потому не обезумел от счастья, встретив жену, что этим расстроилась какая-то любовная интрижка! Да, тогда ещё можно было бы надеяться на самые разные исходы: новые увлечения часто недолговечны. Как и дорожные романы, увы».
То, о чём она вспомнила, ещё не завершилось никак, и ей казалось, что и не могло завершиться, оттого что ближайшее будущее представлялось совсем книжно: она видела себя участницей неведомого спектакля, задержавшейся на сцене, когда все ушли и вот-вот должен погаснуть свет. В полной темноте бесполезно было угадывать предметы, хотя бы — пустые кресла партера, хотя бы их острые углы: темноте могла соответствовать одна кромешная пустота, столь бесспорная, что даже последнему оставшемуся на подмостках человеку (но это же была она, Мария!) оставалось ощутить не себя, заблудившегося без фонарика или свечи, а — свою бестелесность, своё отсутствие во мраке; она не видела бы вокруг — оттого и не существовала б; это походило на игру младенца в прятки: тот, кто невидим или кто сам не видит других, словно малышка, прикрывшая ладошкой глаза и уверенная, что так спряталась — вот и не существует в мире.
Мария уже не могла остановиться и погасить в воображении чёрную картинку, придуманная пустота могла наполнять и что-нибудь вовсе неведомое; во мраке легко было ошибиться, не распознав, например, корабельного трюма, не поняв, что только в плавании можно спастись, цепляясь внутри жестяной коробки друг за дружку и так сохраняя представление пусть и не о странах света, а хотя б о том, где теперь оказался верх, а где — низ.
