— То, что вас беспокоит, — обратилась она к Марку, — это, как говорится, технические трудности, а они так или иначе преодолимы. Надо понять другое: нам посчастливилось попасть на борт ковчега, и мы вынуждены оставаться вместе, пока не причалим.
— То есть соблюдать правило «всякой твари по паре»? Но ведь заметьте — твари. А главное — не написано, не разбежались ли наши твари в разные стороны, едва ступив на сушу с её соблазнами.
Жена поняла его так:
— Тебя уже соблазнили…
— Ну знаете, — фыркнула Мария, — чтобы разбегаться, надо ещё узреть простор.
— Вы что же, одна здесь? — вдруг спросил Марк.
— Не совсем, — замялась она; в конце концов ей пришлось сочинить: — Одной тут побыть не дают… Ну ладно, вы ведь не о том спрашиваете. У меня так случилось, что я встретила здесь старого друга (Ирма с ним не знакома, он в отъезде), — и, знаете, ощущение было такое, будто я вернулась в Москву, будто и не оставляла старого дома. И будто стоит выйти на улицу, как навстречу попадётся ещё кто-то из своих.
— С нашими сородичами тут, наверно, случается много странного.
— Скорее, много сложного.
— Вы ведь не еврейка?
— Я же говорю, всё не так просто.
— Или всё — просто не так.
Мария подумала, что это никакая не шутка, и что в самом деле уже очень многое сделано не так, как стоило б, и ей пора наконец выбрать дорожку в сторону; наверно, считала она, если покинуть гэдээровские пределы, что-то пойдёт иначе, но как именно и отчего иначе, этого она пока не понимала, а верила, что там станут открываться и другие страны, и вспомнила, как Свешников мечтал увидеть Париж; чтобы это сбылось, ему следовало вернуться, и Мария была согласна поступать так, как он распорядится по приезде. Ждать осталось совсем немного: день она знала, сама же брала ему билет.
Потом у неё наконец могла начаться устроенная жизнь.
«Боже, — подумала она, — я не представляю, как мне готовиться».
— Пока вы размышляете, — сказал ей Марк, — глядишь, начнутся перемены и на востоке.
— Не так скоро, — возразила она. — Моисей, выводя свой народ из Египта, кружил по пустыне сорок лет, пока не умерли все, кто помнил рабство.
— Теперь живут дольше.
Глава пятнадцатая
«Здравствуй, Митя! — перед отъездом (домой? можно ли — так?) написал он. — Жаль, что мы разминулись (видишь, получилась прямо строка из романса: “Жаль, что мы нелепо разминулись…”). Да, случайность — но разве они всегда нелепы? В нашем случае — определённо: мы переписывались через пол-Европы, а когда я приехал в Москву, тебя здесь не оказалось. Ждать лишнюю неделю до твоего возвращения нельзя. В нашей невстрече виноват, конечно, я, свалившийся как снег на голову, без предупреждения, а вдобавок ещё и не открывший по приезде своих координат… Но ведь и догадаться можно было.
Я уезжаю — самое время поговорить. Собеседников, подобных тебе, мне не хватает, и это письмо — повод не для излияния восторгов от родных мест, а для спокойной оценки собственного поступка.
Нынешнюю неудачу можно было б объяснить малостью срока, а значит — неизбежной суетою, вынуждавшей едва ли не одновременно с кем-то встречаться, что-то покупать, пропадать в каком-нибудь казённом присутствии и так далее. Но нет, вспомни, как мы говорили: уважительная причина не может служить оправданием. Не говоря уж о том, что нет у меня таких дел, какими я не посмел бы манкировать ради встречи с тобой, перенося, допустим, с утра на вечер или наоборот. Увы, так и не возникло нужды переносить.
Конечно, письмо может быть подробней устного рассказа, да слово выглядит на бумаге категорически, я же нынче смущён как раз обратным — неопределённостью своих пяти чувств — и боюсь, объясняя пользу приезда, запутаться в письменном монологе, не услышав вовремя твоих прекословий.
Ни в каких планах не было этой поездки в Москву — и вдруг я снялся и поехал, едва ли не с радостью. Не знаю, что меня погнало. Неужели — ностальгия? До сих пор, до последнего дня, я не замечал её симптомов, ведь во всей России у меня не осталось дома. В старых моих стенах живут чужие, и при нужде вернуться в советские пределы я предпочёл бы Рижское взморье, а не Тверскую — пусть лишь ради любимых ландшафтов или ради крохотного кафе близ Булдури, в котором старая сосна растёт сквозь крышу.
Ладно бы я хотел повидаться со своими… Но у меня в Москве нет родни, а по-настоящему близкий человек — это мачеха, иная кровь. Настолько близкий, что в прежнее время она бы сама помчалась мне навстречу, хотя бы в ту же Юрмалу. В прежнее время. А теперь, чтобы попасть туда, нам обоим нужны визы…
Впрочем, в действительности импульс у меня был другой.
Я ждал, ждал резких шагов Раисы (сделав однажды доброе дело, она непременно должна была б его уравновесить), и дождался, и сделал вид, что ничего не заподозрил. Её план был наивен — я не узнавал её, холодную и точную, но не мог не подыграть ей — не забывая, чем ей обязан, как много она сделала для меня, пусть и без риска или затрат. Теперь мне пришлось поспешать и много движений сделать наугад, без толкового мужского совета. Я играл по наитию и теперь стараюсь не припоминать подробностей, удобно считая, что обязан успехом только случаю.
Как оказалось, я рисковал».
«Оказалось?» — посмеялась бы, прочтя это, Мария, помнившая, как Свешников обычно заботился о мельчайших мелочах, и уверенная в том, что никакой риск не станет для него неожиданным. Между тем о сути дела ей было известно одно то, что он спешит в Москву на помощь пасынку, запутавшемуся в расчётах; какого рода была эта путаница и как были велики цифры, если для арифметических действий с ними понадобилось пересекать границу, приходилось только догадываться, и это изрядно волновало её, знавшую, чем чреваты денежные операции в нынешней России.
Дмитрий Алексеевич старательно не отвечал на прямые вопросы, но Мария уже научилась понимать его недоговорки; напротив, теперь затруднялся он — таить от неё задние мысли.
После потери дочери ей нередко мерещились катастрофы; она будто бы лучше других стала чуять опасность, а случалось, что и воображать её. Едва поняв, что Дмитрию Алексеевичу предстоит не просто утешать набедокурившего мальчугана, а иметь дело с неким невозможным долгом, она мгновенно представила себе целый набор воровских сюжетов от мордобоя до перестрелки. Как она и ожидала, отговорить Свешникова от поездки не удалось; впрочем, его доводы она знала наперёд. «Человек почти никогда не узнаёт об убийстве себя», — сказал он ей недавно, в отвлечённом разговоре (она крепко запомнила фразу, согласившись, что имеют значение только чужие смерти, а потом, про себя, — что дочка не ведает о пережитом ею, Марией, ужасе). Он же, продолжая невесёлую тему, напомнил и о том, что у него не осталось родных: исчезни, кто бы стал по нему убиваться? Ему, наверно, и в голову не пришло, что так можно обидеть Марию.
«Какие деньги? У меня, ты ведь знаешь, их нет», — отговаривался Дмитрий Алексеевич, и Мария пыталась втолковать: «Это-то и страшно».
И всё-таки он пропал. Связи с ним не было (и не следовало быть, он не назвал никаких телефонных номеров, чтобы никто не тратился попусту), но всё же дурные сны не посещали Марию, да и криминальные сценарии слагались не сами собою, а возникали в уме лишь при нарочном усилии; потом, правда, их приходилось чем-то вытеснять. Для того она и вызвалась провожать в Кёльн юную соседку (стараясь уверить себя, будто едет не для того, чтобы отвлечься, а из сочувствия ей). При этом ей казалось, будто сама она никак не действовала, а стала тенью, отбрасываемой для её же, тени, удовольствия. Что или кто её отбрасывал — вопрос посторонний; тем более неважно было, откуда падал свет. Важным было единственное несоответствие: Свешников часто, говоря о задуманных трудах, сокрушался, что взялся за них слишком поздно (а ведь лучше было бы посчитать, что — вовремя, потому что впереди маячили многие тягучие годы — по немецким меркам он ещё нескольких лет не дотянул до пенсии, не говоря уж о достижении некой средней в этих краях черты земного бытия), и всё-таки в порыве какой-то ложной самоотверженности ввязался в очевидную авантюру, которая не просто оторвала его от работы, но и могла кончиться бог знает (но даже и Мария — подозревала) чем.
