Это тогда же ведь… Разгоряченная, я попросила своего кавалера достать какого-нибудь питья. В киосках уже ничего не было, и Милорадович предложил побежать в столовую. Там он хватает первый попавшийся графин — думал, вода, — наливает полный стакан и протягивает мне. Я залпом выпиваю и чувствую, что глаза на лоб лезут.
— Что это?
Он налил в рюмочку, попробовал.
— Боже мой! Водка!!!
Как он бегал вокруг стола, искал какую-нибудь закуску. Ела я что-то противное, горькое, вроде маслины!
Об этом случае никто, кроме меня, не знает. И не узнает.
Самое удивительное, что я ничуточки не опьянела. Наверно, была так возбуждена танцами, что — дальше некуда.
Когда разъезжались, музыка играла марш…
Где же мы тогда жили? Куда ехали?
Зима. Снег. Поскрипывают полозья.
И вот мы — вдвоем с папой — сидим у камина. Да, да, значит, это на Миллионной, против Эрмитажа. Ведь только там у нас был камин. И там еще не было Веры Павловны. Папа печет в камине каштаны, я сижу у его ног на медвежьей шкуре. На столе — лампа с круглым, как мячик, абажуром. Эта лампа и этот абажур путешествовали за мной все мое детство. На белом, тонко просвечивающем фарфоровом шаре — средневековые рыцари, турнир, дамы, розы… Папа, ловко орудуя каминными щипцами, жарит каштаны, а я, обжигаясь, перекидывая из руки в руку, ем эти каштаны и одновременно разглядываю большущий альбом «Образцы формы иностранных войск…»
Розы… розы… белые розы… Я бегаю по Петербургу, по цветочным магазинам, ищу белые розы…
— Сударыня! Белых нет. Только красные.
Надо написать папе. Давно не писала… Боже мой! О чем я думаю! Папы же нет, он умер. И я скоро умру. Это какой был звонок сегодня? Последний?.. Вот опять начинается. Как будто включили какую-то электрическую спираль в голову… Вот нагревается, нагревается… пока еще ничего, можно терпеть, даже приятно. Нет, уже неприятно… Уже пылает… Намочить полотенце… Юра!
Села. Тяжело задышала, открыла глаза. Юрий по-прежнему у стола, по-прежнему читает все ту же газету.
— Юрик!
— Да, мама? Ты, оказывается, не спишь?
— Я не сплю… Мне худо, Юра.
— Ну, ну, не внушай себе.
— У меня голова пылает.
— А ты не думай об этом. Не распускайся.
И даже головы не повернул. Уставился в свою газету, как будто всю ее, до последнего слова, до «редакционной коллегии» хочет дочитать.
Спустила с дивана ноги, нашарила своими культяпками туфли. Нашла за подушкой еще чуть влажное вафельное полотенце. Поднялась, пошатываясь пошла.
— Ты куда это? А?
«Оглянись же! Посмотри на свою мать! Сын!»
— Я спрашиваю: почему ты встала?
— Я на кухню хочу… полотенце намочить.
Оглянулся. Не сразу понял: какое полотенце?
— А! А ты одна дойдешь?
— Дойду.
— Ну, смотри.
И так шатало и кидало из стороны в сторону, а старалась идти еще больше покачиваясь, хватаясь за стенку, за косяки двери, нарочно, чтобы заметил. Нет, ничего не заметил, не оглянулся.
Вернулась с полотенцем на голове. Опустилась на диван. Отдышалась. Сказала:
— Юра!
— Да, мама. Я слушаю тебя.
— Нет, ты повернись ко мне!
Повернулся:
— Что?
— Ты читал статью Алексина в «Комсомолке»?
— Да, да, мама, я все читал, не мешай мне, пожалуйста!
— Где Женя?
— Женя ушла в парикмахерскую.
— А доктор еще придет?
— Доктор придет послезавтра. Ну, как, лучше тебе с полотенцем?
— Да. Мне лучше… с полотенцем.
88. ПОСЛЕДНЯЯ ПАЧКА ПИСЕМ
И вот я сижу и перечитываю старые письма Наталии Сергеевны. Распотрошил последнюю пачку, но уже и эта пачка подходи к концу. Налево на столе у меня горкой лежат прочитанные письма, направо — тоненькая стопочка оставшихся. Сколько их? Всего пять. Значит, скоро Наталия Сергеевна умрет. Очень скоро.
А я как-то не верю, как-то надеюсь еще, хотя знаю, что надеяться не на что.
Достаю из конверта листочки в клеточку и в косую линейку, читаю:
«…Примите привет от новоявленной сибирячки! Удивляетесь? Но Вы уже знаете, чем вызван мой внезапный отъезд в Сибирь: им предстояла поездка на курорт, горела путевка в номер-люкс. Оставлять меня в квартире одну не то что на месяц, а даже на один день стало рискованным. Устроить меня куда-нибудь под наблюдение, вероятно, было сопряжено с хлопотами и расходами, а главное, могло бы возбудить нежелательные разговоры… Очевидно, из тех же соображений они не удосужились поговорить и с врачом. А вдруг та сказала бы — поездка опасна, не рекомендую. Что тогда — отказываться от курорта? Нет, на что угодно, а на это они не пошли бы никогда!
Вызвали внучку. Перед этим написали очень деликатное и обдуманное письмо Ирине: дескать, если я уеду к ней или к внучке, они „не закрывают за мной двери“. То есть, когда я почувствую себя получше — милости просим, их диван к моим услугам.
Как Вы понимаете, настроение у меня все это время было самое упадочное (в буквальном смысле). А здесь мне хорошо. Внучка заботится обо мне, живем в тесноте (комната 16 м2), да не в обиде…
А теперь я могу наконец ответить на Ваш вопрос о Сергее Семеновиче. Напрасно Вы пишете, будто „в неудачное время нагружали меня этой работой“. Наоборот — Ваше письмо и просьба вызвали у меня временный подъем и даже прилив сил…
Вот биография моего отца Сергея Семеновича Хабалова.
Родился он 20 апреля ст. ст. в 1858 году (по сведениям БСЭ — в 1859 г.), в с. Нерцы Валдайского уезда Новгородской губернии. Его отец — полковник в отставке, участник Крымской войны, мать — горская казачка. Имение было куплено через банк (заложенное) после женитьбы, без крепостных. Умер в начале мая 1929 года в Анапе (или Геленджике). Они жили после 1917 года и там, и там, но точно не могу указать, т. к. мачеха не переписывалась со мной и о смерти отца я узнала из третьих уст. Он окончил 1-ю военную гимназию, Михайловское арт. училище, выпущен в офицеры в чине хорунжего в одну из казачьих частей на Кавказе, не то в Анненды, не то в Ахалцых, захватил конец турецкой кампании, за которую имел медную медаль с надписью: „Не намъ, не намъ, а имени Твоему“. За какую-то дерзость начальству был отправлен в форт Александровский (где когда-то томился Шевченко).
Подготовился и был принят в Академию Генерального штаба, которую окончил с отличием, за что получил командировку во Францию и вернулся оттуда с орденом Почетного легиона незадолго до смерти Александра III. Был в командировке в Москве на Ходынском поле во время коронации Николая II. Вернувшись в Петербург, занялся преподавательской деятельностью. Читал лекции в Пажеском корпусе, в Константиновском и Михайловском артиллерийских училищах, в Михайловской артиллерийской академии, в Академии Генерального штаба.
Ротой командовал для ценза в лейб-гвардии Егерском полку. В 1901–1903 гг. преподаватель и инспектор (пом. начальника по учебной части) в Николаевском кавалерийском училище. В 1903 г. командует батальоном в Выборге и в том же году назначен начальником Алексеевского пехотного училища в Москве.
Незадолго до московского восстания 1905 года он назначается начальником Павловского военного училища в Петербурге. Кажется, в 1913 году получает назначение наказного атамана Уральского войска и губернаторство (военное).
В 1916 г. — командующий Петроградским военным округом. В 1917 г. арестован и заключен в Трубецкой бастион Петропавловской крепости.
В августе 1917 г. освобожден из-под стражи и ареста, получает полную свободу, пенсию в 150 р. в месяц и уезжает с женой на Кавказ.
Дальнейшие мои сведения — отрывочные и не столь точные, т. к. я в то время жила на Украине, где провела всю гражданскую войну, а почта с РСФСР тогда не работала через фронт. В Россию я вернулась в конце 1922 года и только тогда смогла узнать об отце. Его последнее фото (подаренное мною Вам) датировано 1927 годом.
На какие средства они жили?
Мачеха арендовала дом и сдавала внаем курортникам. Отец жил затворником и в полном подчинении у жены. Перед смертью он очень хотел повидаться со мной, писал мне, но у меня не было денег даже на ж.-д. билет.
Если понадобятся еще сведения, охотно сообщу. Мой отец был верный сын Родины, и его ошибки — это ошибки той эпохи и того строя. На своем последнем служебном посту он выполнял, поскольку мог, присягу, хотя в душе и был со многим не согласен. Взять хотя бы его смелое распоряжение о высылке Распутина (правда, Алиса все-таки добилась: своего — старец вернулся в столицу).
…Сердечный привет Елене Семеновне, целуйте Машеньку. Не холодно ли Вам в вашем капитанском поселке, хорошо ли работается? Всего доброго вам всем!
А я сегодня герой — вон сколько написала! Жаль, что Вы далеко — в разговоре могла бы больше…»
На нижнем поле письма «вверх ногами» нацарапано:
«Когда его назначили в 1916 г. команд., он мне писал: „Меня посадили на бочку с порохом, которая вот-вот взорвется“».
