— Ах, Филипп Николаич, у меня от нашего последнего разговора остался осадок. Как будто я не захотела вам помочь. И вы ушли обиженный. Но честное слово, я не могла! Зачем хлопотать о деле заведомо обреченном, вы согласны? Эти ваши огромные метры… Но как-то нужно вам помочь, вытащить вас из коммунальной квартиры. Поэтому сегодня звоню вам первому. Сообщаю новость. Мы выхлопотали кооператив. Притом не где-нибудь, а в Зеленогорске, на самой окраине. Можно сказать, прямо в лесу. Все равно что круглый год жить у нас в Репино в Доме творчества. Так не хотите ли вы? По вашим фактическим условиям, в которых вы живете, вы — первый кандидат. Как только узнают такое местоположение, кинутся с заявлениями, будет настоящая свалка, но вы — первый кандидат, я вам обещаю. Если только подадите заявление. При вашей семье можете подавать на трехкомнатную. Или разделите с вашим отцом ордер, он останется в Ленинграде в центре в своей одной комнате, а другую вы отдадите и построите в Зеленогорске двухкомнатную. Тоже резон: будет где переночевать в городе, если поздно загоститесь. Да и вообще лучше жить от родителей отдельно, я считаю. Так как вы? Другого такого случая потом не будет!
А как он? Он не ожидал. Да и дорого, наверное. Филипп забормотал растерянно:
— Надо подумать… Наверное, дорого это. И вообще — из Ленинграда, из центра… Надо подумать.
— Конечно, кооператив — это кооператив. Но вы же пишете для кино? Вот один свой фильм и опреде^й+е полностью на квартиру. Да я вас не тороплю с ответом, время еще есть. Но и не тяните: как прослышат, будет свалка! А другого такого случая потом не ждите! Подумайте.
И Филипп думал. То есть все представлял очень живо: как гуляет каждое утро по лесной дороге. Например, до Щучьего озера. Воздух какой! Филиппу не нужно каждый день на работу, Ксане тоже — только и жить за городом. Николаю Акимычу с его ранними сменами, конечно, неудобно было бы ездить из Зеленогорска, — так может, Аркадия Андреевна права, есть смысл разделить лицевые счета и разъехаться? Двухкомнатная квартира дешевле — тоже существенно. Да и у Ксаны аллергия на скипидар, на ацетон, а отец не согласен прекратить свое моделирование — уже это достаточный повод, чтобы жить врозь.
Если Николай Акимыч останется один в своей комнате, если не будет больше Ксана готовить и собирать белье в прачечную, отец, вполне вероятно, снова женится, потому что не привык сам себя обихаживать. Желающих выйти за него найдется множество. Конечно, такой, как мать, ему не найти, но нельзя же всю жизнь носить траур. Так что и в этом смысле неплохо, если кооператив.
Все хорошо. Но деньги. Новый фильм что-то давно не предлагают. Назанимать? Трудно поверить, но Филипп никогда не занимал денег. Что-то в этом постыдное — просить в долг. Глупо — другие делают долги с легкостью, хватают направо и налево, а он — не может… Живет всегда на свои, на заработанные, чем и гордится.
Да и сможет ли он уехать с Пяти углов? Он так к ним прирос, что утверждать, что он любит Пять углов, — все равно что утверждать, что он любит собственную руку. Можно любить жену, а собственную руку — нет, потому что рука неотделима, в отличие от жены… Да, Пять углов… И все же в последнее время появилось странное чувство: будто Пять углов его выживают. Вот и вечно перегорающий из-за прогнивших кабелей свет. И кража Рыжи — раньше можно было спокойно оставлять собаку у магазинов, значит, жили вокруг приличные люди — честные, добрые; и вдруг завелись откуда-то обдиратели собак, садисты… А тут еще Вероника Васильевна пустила слух про станцию метро. Совсем мелкий штрих: в булочной, которая закрылась на ремонт или из-за будущего метро, Филипп всегда покупал свой излюбленный карельский хлеб; тут же на другом углу тоже булочная, но в ней карельского хлеба не бывает никогда. Загадка природы: как будто булочные не на противоположных углах, а в разных городах. Теперь придется ходить за карельским на Невский… Да, Пять углов меняются, Пять углов выживают Филиппа. Неужели пора расставаться, пора учиться жить на новом месте — хоть в том же Зеленогорске, где свежий воздух, где рядом лес, но где стоят стандартные спальные коробки? Неужели Филипп сможет уехать из старого города, где так все неудобно и так все мило?
Так Филипп и не выходил за утро ни одного такта.
А когда вошел в прихожую, Ксана разговаривала по телефону. Почему-то кричала в трубку:
— Да, Ольга Леонардовна!.. Да… Обязательно… Сразу же… Могу хоть сегодня!.. Если достану билет…
Да-да…
Ну конечно, с кем еще она может так восторженно, как не со своей божественной Ольгой Леонардовной.
Филипп вошел в комнату, а через минуту вбежала и Ксана, возбужденная и торжествующая.
— Представляешь, я дозвонилась в Москву к Ольге Леонардовне! Сразу застала! Она такая занятая, и вдруг сразу застала. Она говорит: «Приезжай!» Поставит мне номер в своем ГИТИСе. Можно прямо сегодня. Если достану билет.
Какой номер? Филипп никогда не слышал ни о каком номере для Ксаны. Он думал, она уже окончательно на пенсии. Но так она восторженно кричала в телефон. Да и достаточно вспомнить, как она сорвалась тогда кормить запившего Ваню Корелли. А тут не Ванин запой, тут номер! Значит, нужно ей что-то в жизни, чтобы не валяться по полдня, чтобы не спорить по любому пустяку, не устраивать скандалы из ничего.
— Это хорошо, если номер.
— Да! Потому что выходишь на сцену, вместо того чтобы целый день торчать на кухне! Зря ты думаешь, что нашел себе служанку!
Опять: «Целый день на кухне… нашел служанку…» Ну уж конечно, Филипп не стал спорить в день отъезда.
Ксана, кажется, впервые сама сварила ему утренний кофе и ушла за билетом. Достала она только на сидячий поезд, который уходит в четыре часа дня. Столько времени была как бы в полуспячке, а тут собралась мгновенно. Фантастика! Брала вещи самые необходимые, ведь всего на несколько дней. Выбирала, какое надеть пальто:
— Что сегодня на улице? Тучи, да? И ветер. Значит, еще больше нагонит. Или наоборот — разгонит совсем.
С ее диалектикой ей бы работать в бюро погоды. Филипп ее провожал.
— Ну ты без меня… Да ты же все умеешь. А то сама чувствую, что отупела совсем. Будто не я. Хотя тоже надо было отдохнуть, когда столько лет перенапряг. А уж Ольга Леонардовна поставит! Или ее ученики. Она же такой специалист! Ее книгу перевели, наверное, в ста странах!
«Пусть ставит как следует, я тебя не тороплю», хотел было сказать Филипп. Но не сказал. И так ясно.
— Где ты остановишься? Думаешь, найдешь гостиницу?
— Сначала поеду к Ольге Леонардовне! Пока у нее. Она сама позвала. Она такая!..
И Ксана улыбнулась лучшей из своих улыбок. Да, так, как она, не умеет улыбаться никто. Если бы не так редко.
Объявили, что до отхода две минуты. Филипп поцеловал Ксану. Почти по-братски.
— Пиши.
Письмо пришло через две недели. «Милый мой Филипп!
Ольга Леонардовна так все понимает! У нее здесь и школа, и академия. Она делает для меня номер. Вместе со своим учеником. Он такой талантливый, хотя совсем чудак и не от мира сего. Дожил до сорока, уже выработал пенсию, а совсем как мальчик. Чем-то похож на того милого Макара. Он весь переполнен идеями и так счастлив, что я воплощаю. Будет замечательный номер! А сам весь неухоженный. Как вы там без меня? Хотя не пропадете, потому что ты-то все знаешь и умеешь. И знаешь, ставит на музыку Смольникова. Он говорит, что в ней современная отчужденность субъективного. Он такой умный — не Смольников, а Саша. Которого номер. И Ольга Леонардовна согласна, а уж она-то сверхмудрая. И боится, чтобы он со своей сверхвпечатлительностью рано или поздно не сорвался — как все гении. Потому вы пока справляйтесь без меня, потому что ты такой практичный. А я чувствую, что нужна и зачем. Как там собача? Целую ее в нос и тебя.
Ксана».
Да, вот так. Он и сверхталантливый, и сверхвпечатлительный, потому что не от мира сего — не то что практичный Филипп, который так скучно все знает и умеет. А Ксана наконец чувствует, что нужна и зачем. И тем более что одобряет сама Ольга Леонардовна. А музыка Смольникова! Как устоять, когда современная отчужденность субъективного?! Все, что сказано на таком тарабарском языке, всегда неотразимо мудро. И как она может оставить этого гения, когда он такой неухоженный и может без нее рано или поздно сорваться — запить, что ли? — как все гении. Да и зачем? Чтобы покормить раз в день Филиппа, который в благодарность не умеет встать в мало-мальски эффектную позу? Давно должно было произойти.
Да, Ксана воплощала наконец идеи нового кумира, а Филиппу не работалось. Что-то разладилось, какая-то привычная внутренняя координация. До сих пор Филипп писал музыку естественно. Писал — как писалось. Он не пытался определить, имеется ли у него собственная интонация, новатор он или традиционалист. А в последние дни стал смотреть на свои сочинения как бы со стороны. В самом деле, может быть, он устарел, может быть, нужно писать остро, изобретая невиданные раньше гармонические ходы, извлекая из инструментов невозможные раньше звучности? Но в том-то и дело, что прежде Филипп никогда ничего не изобретал — он выражал то, что чувствовал, выражал как мог. А изобретать — оказалось, что у него получается и изобретать, но каждый раз в чьем-нибудь духе: то в духе Смольникова, то Второй симфонии Лютославского. Бывают такие превращения: тот же Лютославский Первую симфонию написал вполне традиционную, а Вторая — сплошное изобретательство, распад всех привычных гармоний, хотя что-то любопытное в ней есть… Да, оказывается, Филипп мог изобретать, но чувствовал себя при этом шарлатаном. Кто его знает, может, для Смольникова такое сочинительство естественно — тем лучше для него, но Филипп мог только притворяться новатором. Хуже всего то, что он лишился способности — дай бог, чтобы временно, но лишился, — к прежнему естественному письму, не мог отделаться от насмешливого взгляда на свои классические гармонии. Словно попал в положение героя старого анекдота, который носил длинную бороду, но никогда не замечал, кладет ли ее ночью на одеяло или под; а когда его спросили, стал следить за собой и потерял сон, потому что и так неловко, и так неудобно…
