— Да, а что? Это же не значит, что у меня не может быть друзей, ведь правда? Сейчас не домострой.
Она безмятежно смотрела мне в глаза.
Постепенно я узнал подробности: она вышла замуж за полгода до нашего знакомства, мужу двадцать пять лет, он экономист, подает надежды, должен защититься года через два.
Вышла замуж за полгода до нашего знакомства. Я с тревогой смотрел на ее живот. Но нет, незаметно было никаких признаков беременности.
— Это же не значит, что у меня не может быть друзей, ведь правда?
Она улыбнулась и, не дожидаясь моего ответа, вошла в дом. Вошла в свой дом, где жила с мужем в пятнадцатиметровой комнате, как я узнал потом.
Главнее: вошла в свой дом. А я остался на улице. Кандидат в друзья.
Вот тогда я и начал произносить свои мысленные монологи, раньше за мной такого не водилось. Впрочем, я скоро перешел к диалогам, придумывая реплики и за нее.
Я шел один через тот же сад, а в голове выстраивались слова:
«Но ведь это ничего не значит. Ну подумаешь — замужем. Ведь если бы она очень его любила, мы бы не держались за руки. И зачем идти завтра со мной в кино, если любишь мужа? Лучше тогда идти с ним, тем более ребенка у вас нет, вечера свободны. Вот я бы — я бы хотел ходить только с тобой и не стал бы больше ни с кем. Ну а раз ты не так уж его любишь, то ничего страшного, что замужем. Подумаешь — развестись».
Это был первый опыт, до диалогов я еще не дошел, поэтому ее воображаемый ответ остался неизвестным.
И хорошо бы, я произнес свой монолог один раз — ну, высказал, что наболело, хоть бы и про себя. Но я повторял его снова и снова, это даже нельзя назвать повторением, потому что повторение — активное действие; нет, монолог крутился в голове словно сам по себе, помимо воли, будто склеенная кольцом пленка.
«Ну подумаешь — замужем. Ведь если бы очень его любила, мы бы не держались за руки. Ну, а раз ты не так уж его любишь, то ничего страшного, что замужем».
А на другой день мы пошли в кино. Фильм оказался дурацким: детектив, но уж больно третьесортный; он открыл собой целую галерею дурацких фильмов, которые мы посмотрели вдвоем. Почему-то нам везло: мы почти всегда попадали на третьесортные фильмы. Да не почему-то: и потому, что мы всегда шли на первый попавшийся — в ближайшее кино, на ближайший сеанс; и потому, наверное, что на хорошие фильмы она ходила с мужем.
Но какое значение имел фильм?! По крайней мере, для меня. Мы сидели рядом, вот в чем дело, вот в чем счастье! Да почему я говорю «для меня»? А она что ж, смотрела все эти киноопусы ради их художественных достоинств?!
И все-таки один фильм оказался замечательным. Мультипликация. «Вемби». Когда мы вышли, я сказал:
— Это ты — Бемби.
Ей было приятно. Но все же она сказала:
— Придумал. Главное, я уже совсем взрослая. Нет, правда.
Честное слово, она была точно такая же, как только что на экране. Особенно глаза.
Особенно глаза. Да и все. Ты же со стороны не видишь, как бежишь, когда опаздываешь. В точности как Бемби от пантеры.
Странная у меня была роль: влюбленный друг. Только друг. /
В конце ноября выпал снег И вместо кино мы поехали в ЦПКиО.
— На час, не больше, — как она предупредила.
Я катал Бемби на финских санях. В снежный солнечный день невольно чувствуешь себя счастливым. И уж особенно, когда, стоит чуть опустить глаза, видишь перед собой вязаную шапочку Бемби.
Я разогнался по ледяной дорожке, и мы летели вперед по инерции.
Я наклонился и сказал:
— Я тебя очень люблю, Бемби.
Она резко повернулась, почти вскрикнула:
— Ну зачем?! Ну зачем ты? Так было хорошо! Нет. правда, зачем ты?
Инерция погасла, мы остановились.
— Но ведь я правда тебя люблю, Бемби.
Она отвернулась, спросила тихим, бесцветным каким-то голосом:
— Чего же ты хочешь? Ты же знаешь, я замужем, я никогда не скрывала. Думаешь, брошусь к тебе на шею, соберу бельишко и убежим?
— Почему же нет?
— Тебе не приходило в голову, что я люблю мужа? Так было хорошо, а ты все испортил. Поехали сдавать сани.
Мне хотелось сказать:
«Так зачем мы каждый день встречаемся? Зачем приехали сюда? Зачем тебе нравится со мной?»
Но она бы обиделась. А мне не хотелось ее обижать. Мне было жалко ее обижать. Мне было больно, но я не мог в отместку сделать больно ей. (Так я открыл для себя старую истину: любовь — это когда боль любимой для тебя больней собственной боли.)
Я молча катил сани. Потом заговорил о чем-то незначительном. Так и говорили до самой Охты.
Перед своим домом она сказала:
— Ну, чего ты киснешь? Я же всегда очень рада тебя видеть. Давай, будто ты сегодня не говорил ничего? Нет, правда.
И я малодушно сказал:
— Давай.
А на обратном пути разыгрался бурный диалог. Мысленный.
«Какое значение имеют слова? Как будто ты только сегодня узнала про мою любовь. У меня же все на лице написано. И зачем мы тогда видимся каждый день? Что это за пламенная дружба?»
«Потому что мне нравится бывать с тобой».
«Скажи прямо, что ты меня любишь. Ну, ошиблась, не за того вышла замуж, бывает. Тем более мы поздно познакомились».
«Я не ошиблась. Я люблю мужа, правда. Почему ты думаешь, если одного люблю, на других не могу и посмотреть? Мужа люблю, а ты нравишься. Вот я такая!»
«Значит, все-таки не любишь, раз нравится кто-то еще!»
«Нет, люблю. Ты слишком прямой, словно схема. Думаешь, если одного люблю, то все. А на самом деле не так».
И без конца. И по кругу.
Только ночью я из этого круга вырвался. Потому что сказал себе:
«Нет, хватит, надо с этим кончать! Неужели она думает, я соглашусь вечно быть в таком дурацком положении? За кого она вообще меня принимает?! Какую роль взяла себе? Жестокой красавицы?»
Вот тогда-то мне и пришло в голову второе имя для Бемби: Лилита!
Ее зовут Лилей, так что второе имя образуется совершенно естественно. Но не в созвучии дело.
Где-то я читал легенду — не то у Франса, не то у Чапека — о Лилит, первой жене Адама, созданной не из ребра, а из глины, как и сам Адам. Эта Лилит была прекрасна и бессмертна, но она не была замешана в историю с запретным яблоком и потому так и не узнала, что такое любовь. Она жила бесконечно, многие любили ее страстно, а она оставалась холодна.
Я понимал, что по отношению к Бемби это не совсем справедливо, но все равно повторял мстительно:
— Лилита!
И мое единственное спасение было в том, чтобы не видеть больше Лилиту. Забыть.
Встречались мы всегда у выхода из института. Когда мои занятия кончались раньше, я бесцельно слонялся два часа, потому что все равно ничем не мог заняться; когда раньше кончала она, то шла в читалку, и я находил ее там. Она поступала разумнее, мне бы тоже было полезно посидеть лишние два часа в читалке, но науки не лезли мне в голову. Мы никогда специально не уславливалсь о следующей встрече, просто сам собой установился такой порядок.
На другой день после катания в ЦПКиО я как раз кончал раньше. И я ушел.
Мне было очень плохо. Я ходил — по Невскому, по Садовой, свернул зачем-то к цирку, вышел по Фонтанке к Неве…
Я шел медленно, но это было бегство. Вся жизнь сосредоточилась в стрелке часов: она сейчас на лабораторных, ничего не знает; вот начался перерыв, она села в стороне немного пожевать — у нее манера не обедать как следует, а почти каждый час что-нибудь жевать понемногу; перерыв окончился; вот всего пятнадцать минут до конца…
Еще не поздно успеть вернуться: только вскочить в автобус!
Правда, Лебединский часто отпускает их с лабораторных немного раньше — сам куда-то торопится; но она подождет, она подумает, что я не знаю, что их отпустили раньше, она подумает, что я появлюсь у входа к самому концу занятий! Всего только вскочить в автобус!
И автобус словно нарочно показался.
Но я отвернулся к газете у стены и так простоял, пока автобус не отъехал. Все, теперь не успеть, даже если бы захотел. И оттого, что исчезла свобода выбора, стало словно легче.
И стало невыносимо жалко ее.
Вот занятия кончились. Спускается. Ищет глазами. Удивляется. Надька, ее подруга, настоящая змея, смеется:
— Как это сегодня нет твоего оруженосца? Одевается. Делает вид, что ей все равно. Что и не ждала никого.
Уходит. Все еще оглядывается тайком. Так невыносимо жалко!
Первый раз я понял тогда, что слова сердце болит от любви — не метафора. Сердце болело, болело в самом медицинском смысле, хоть принимай таблетку. (Что принимают при болях в сердце? Я тогда не знал.) Потом оно еще много раз болело, от боли хотелось кататься по полу, а таблетки, как выяснилось, при этом не помогают.
Я предал ее, я!
И уже ни малейшей мысли о ее жестокости, о том, что- она думает только о себе. Я предал ее!
Трахнулся бы головой об угол, если бы за это не забрали куда-нибудь добрые люди!
Спасаться я пошел в Публичку! Наверное, просто для того, чтобы быть на людях.
