Гонзик не помнил, как очутился в коридоре публичного дома. Сегодня день кутежа. Необходимо ублажить сто пятьдесят солдат! Это очень большая нагрузка для заведения. Толстая хозяйка с усиками под тупым носом вспотела от волнения: эта «операция» застигла ее врасплох — комендант крепости выпустил солдат на день раньше условленного срока. Было отчего вспотеть! Расстроенная, она посылала берберскую девчонку в город за подкреплением, а сама время от времени выбегала к легионерам и, скаля зубы в ободряющей улыбке, хриплым голосом успокаивала ожидающих.
Наконец пришел черед Гонзика. Но на пороге заветной комнаты им вдруг овладел стыд. В спальне стоял острый запах нечистого тела и дешевых духов. Гонзик смотрел на широкие розовые ноздри девицы, на ее увлажненные потом смолисто-черные волосы и пестрый шелковый халат, напоминавший халат Баронессы. Гонзику стало страшно. Девица показалась ему каким-то механизмом. А ведь она, вероятно, чему-то огорчается, смеется и радуется. Есть у нее душа или нет?
— Я — чех, Богемия, Прага, понимаешь? — сказал он смущенно. Ничего лучшего не пришло ему в голову.
Девица устало улыбнулась толстыми губами.
— Ах, Варшава, — девица начала что-то говорить о поляке-сержанте, который тоже был из Праги[161].
Ни о чем больше Гонзик не смог с ней поговорить: его возлюбленная без стеснения глянула на часы, положила сигарету на край пепельницы. Гонзик закрыл глаза, нахлынувшая волна подняла его на страшную высоту, и вот он уже упал в пропасть.
Гонзик стоял в душной комнатке, девица снова закурила. У нее была норма: по сигарете на посетителя. Поправив перед зеркалом волосы, она зевнула во весь рот; глаза у нее были усталые. И вдруг, тронутая полудетским лицом задумавшегося солдатика, она неожиданно улыбнулась, обнажив белоснежные зубы, и сделала нечто сверх своих обязанностей: погладила Гонзика по щеке.
Гонзик пошатывался, когда спускался вниз по скрипучей лестнице. Он старался не встречаться глазами с однополчанами, нетерпеливо ожидавшими своей очереди. Перед ним мелькнуло европейское лицо метрессы, покрытое крупными каплями пота. Но тут перед глазами Гонзика возникла другая картина: блестящие гневом глаза и бессильная ярость человека, прислонившегося к стене.
Первый свободный день кончился. Осталась головная боль, во рту — кисловатый привкус вина, тяжесть в желудке и на душе. И еще более жгучая тоска по маленькому кусочку земли далеко за морем. Южный ветер не приносит туда знойного дыхания пустыни, и одинокий гриф не кружит там в голубых высотах, и не увидишь в тех краях покрытого серой пылью двугорбого корабля пустыни, но девушки в минуты любви шепчут там чешские слова.
Ему не хотелось спать, и он зашел в трактир. Здесь Гонзик увидел новых людей. Он сразу догадался, кто они: заросшие, загорелые, словно высушенные лица, а в глазах какой-то особенный, еле уловимый отпечаток умиротворения и облегчения. Гонзик услышал чешскую речь и подсел к столу.
Человек средних лет пил марокканское вино большими размеренными глотками.
Гонзик поздоровался. Солдат в измятой замусоленной куртке удивленно повернул к нему узкий череп.
— Вы чех? — спросил Гонзик, смущаясь.
— Нет, бушмен, — прозвучал ответ. Этот однорукий человек с лицом, покрытым тонкими резкими морщинками, в которые въелась пыль, явно не проявлял склонности к разговору.
— Вы возвращаетесь, да? — настойчиво продолжал свои расспросы Гонзик.
— Чего тебе надо? — Солдат приподнял верхнюю губу, и только теперь Гонзик заметил, что она была сшита хирургом. — Презерватива у меня не найдется.
Гонзик смешался.
— Я хочу узнать, как там…
Легионер весело посмотрел на него. Левой рукой он выловил бумажку, жестяную коробку и виртуозно скрутил одной рукой козью ножку, подбородком прижал спички к груди и раньше, чем Гонзик успел ему помочь, чиркнул, уронил коробок на стол и с удовольствием затянулся.
— Как там, говоришь? Санаторий! — солдат сдвинул белую пилотку со лба на затылок и стал серьезным. — Но выдержать можно, Франтишек, — не торопясь, говорил он, — особенно если ты счастливчик. — Легионер без причины рассмеялся. Мелкий, неожиданно высокий смешок не вязался с его угловатой фигурой. — Только счастье разное бывает. Мне, к примеру, предстояло тянуть лямку еще два года, и вот привалило счастье. — Он кивнул на свое правое плечо. — День, когда мне отняли руку, был самым счастливым в моей жизни. — Легионер посмотрел куда-то вдаль, сквозь Гонзика, голос его окреп, на губах появилась мечтательная улыбка. — Теперь вот получу штатскую одежонку, и пусть хозяева поцелуют меня в зад! — Он стряхнул пепел на стол, допил вино и вытер мокрые губы.
Пальцы Гонзика непроизвольно царапали доску стола. Легионер-инвалид заказал новую бутылку вина. Вокруг его головы словно сиял ореол тихого счастья.
— Выпей, Франтишек, кто знает, что ждет тебя… Я иду на покой. — Его одолел короткий приступ ребяческого смеха.
Вино помогло. Солдат сказал наконец несколько толковых фраз.
Два года назад наш транспорт пристал в Сайгоне. Хороший город, роскошная жизнь: казино, бабы, словом — культура! У нас была даже футбольная команда. — Легионер левой рукой извлек из нагрудного кармана потертый бумажник и высыпал из него несколько потрепанных фотографий: волейбольная площадка, спортсмены — в трусиках, один гасит мяч. Если бы на заднем плане не торчали орудийные башни крейсера, можно было бы подумать, что фотография сделана дома, в Чехословакии. На другом снимке — бронеавтомобиль, разрисованный французскими надписями, по обе стороны — легионеры в шортах, в позе трубящих горнистов, только вместо горнов у них бутылки из-под вина. В центре — он сам, теперешний сосед Гонзика, еще не однорукий, а рядом — маленькая красивая вьетнамская девушка в длинном пестром одеянии. Гонзик украдкой посмотрел на пустой рукав соседа, засунутый за ремень гимнастерки. И еще снимок: офицерская столовая, за хорошо сервированными столами — упитанные лица, коротко остриженные белокурые головы, склонившиеся над обильной жратвой. Гонзик сразу же угадал по наглости в лицах бывших эсэсовцев. Около этой компании склонился туземец-официант в белом фартуке.
— У меня было больше таких снимков — сгорели, — равнодушно сказал сосед Гонзика и расстегнул ворот куртки. На груди у него между густыми черными волосами светлела плешина, затянутая сморщенной, неестественно розовой кожицей. — Шерсть на этом месте уже не растет, и загореть эта чертовщина тоже не хочет, — сказал легионер и опрокинул в рот очередной стаканчик вина.
Гонзик молчал, не зная, что еще спросить.
— Полтора месяца мы блаженствовали, — продолжал после минутного молчания легионер. — Потом приехала комиссия: адъютант, полковник, в общем, самая сволочь, и разобрали нас, как баранов, для пополнения стада вместо тех, которых волки сожрали. Офицеры так и говорили: les loups[162], и смеялись. Да, Франтишек, Донгой — это, брат, крепость где-то на самой сиамской границе, среди джунглей. Война! — Легионер посмотрел на часы и умолк.
Трактир был полон шума и табачного дыма. Под потолком, без всякой пользы, еле-еле вращался вентилятор. В дальнем углу кто-то стал наигрывать на гармонике тягучий, немного гнусавый французский мотив.
— А… на фронте как было? — упорно настаивал на своем Гонзик. Он и сам догадывался и не хотел об этом слышать, но все же должен был спросить. — Что у них за армия?
Однорукий приподнял бровь.
— Нам говорили, что это не армия, а партизаны, бандиты, которые не берут пленных. Вранье!
— А вы?
Собеседник Гонзика помрачнел и покачал головой. В его голосе послышалось раздражение.
— Да их все равно было немного… — Легионер глубоко вздохнул. — Пленных мы не брали.
— А… страшно вам было?
Человек шумно поставил свой стаканчик, некоторое время с беспокойством смотрел Гонзику в глаза, потом усмехнулся.
— Да ты, я вижу, не Франтишек вовсе, а Ярда[163]. — Легионер выпрямился на стуле и сладко потянулся.
Странное чувство возникло у Гонзика, когда его сосед широко расправил свою единственную руку, словно выбросил ее для удара.
— Погоди, парень, встретишься с женским полком, узнаешь, что такое страх, — инвалид хрипло засмеялся, на его лице появилось выражение превосходства старого вояки над молодым, необстрелянным юнцом. Но вскоре он близко наклонился к Гонзику, дохнув ему в лицо винным перегаром, и зашептал: — Человек всегда дурень, когда делает что-нибудь в первый раз. Теперь-то я знал бы, как поступить. Суэц, Франтишек! Это международная зона, там нельзя стрелять по убегающему ни с корабля, ни с берега, и пароход не имеет права останавливаться в канале… Жаль, что об этом я узнал лишь теперь. Это, конечно, нелегко, но на всем пути от Марселя до самого фронта ты уже не найдешь другой возможности. — Потом он швырнул на стол измятые деньги, указательным пальцем прикоснулся к пилотке и, покачиваясь, зашагал прочь.
