Колонна подошла к воротам казарм. Над воротами загадочное лаконическое обозначение: «ЦП-3». Восемь месяцев муштры. Первая увольнительная — через тринадцать недель. Такова перспектива.
Гонзик шагает в первых рядах. Французские команды и немецкий говор. Куда ни повернись — всюду немецкий говор. Куда он попал? Грубая, лающая речь, такая, какую он слышал от эсэсовцев дивизии «Мертвая голова». И вот опять головорезы из «Мертвой головы» смотрят на него, только теперь они носят другой головной убор — черные офицерские фуражки с красным верхом, а на рукавах — зеленые или золотые нашивки. И звание у них другое, не «шарфюрер», а «капрал-шеф», «сержант» или «майор». Ты можешь не рассказывать им своей биографии и молчать словно пень. Они все равно знают, с кем имеют дело, это видно по их бледно-голубым «германским глазам».
Фабрика наемных убийц пущена в ход. Конвейер с сырьем движется через канцелярии, склады обмундирования и, наконец, забрасывает легионеров в белую мастерскую — парикмахерскую, устланную кучками коричневой, черной и светлой кудели. Гонзик сидит здесь на стуле в ряду с остальными беднягами. С машинками в руках, одетые в белое, подходят к своим жертвам палачи-цирюльники. На их физиономиях победные ухмылки. Единственная забава в их нудном ремесле — за один час сделать изумленных новичков похожими на стриженых баранов!
Голый череп мерзнет, но Гонзик как будто еще чувствует свои жесткие, неподатливые волосы. Широкая щетка наподобие той, что мела каток в его родном городке, делает разворот и уезжает за дверь. Вон та белокурая прядь на вершине темной кучки — это его волосы, единственное, что осталось от его человеческого достоинства. А теперь, когда он смотрится в мутное зеркало, в нем вскипает злость, он ненавидит самого себя.
Дни текли ровной, утомительной чередой, пылающие дни, политые потом на пыльном плацу, наполненные ревом непонятных команд, оплеухами, пинками, а часто и тайными слезами, пролитыми на койке. Головорезы в формах цвета хаки не упускают ни единой возможности для того, чтобы сделать своих питомцев пригодными для осуществления «почетной миссии легионера», «перековать их», как говорят они с ухмылкой. Но в этой кузнице не зазвенит чистый звук благородного металла; «перековка» рождает скрежещущий голос смертельной ненависти, мучительного стремления отомстить этим надсмотрщикам, бывшим убийцам, садистам, обжирающимся отборной жратвой в офицерской столовой!
Гонзик огрубел и высох как щепка, его загорелая кожа затвердела, на потрескавшихся губах выскочила лихорадка. Как бессловесное вьючное животное он марширует и заучивает упражнения, а проштрафившись, по приказу начальника ползает по раскаленному песку или бегает с полной боевой выкладкой вокруг учебного плаца — и ненавидит. Он ненавидит своих истязателей, ненавидит солнце, белое горящее небо — белое изо дня в день, хоть сойди с ума. Напрасно вспоминал он Вацлава, здесь не на кого опереться, слово «дружба» осталось где-то за крепостными стенами. Правда, в пятнадцати взводах были выделены три комнаты для чехов, но молодые чехи живут отчужденно, словно говорят на разных языках: каждый, как улитка, отгородился от своих земляков. Иудины сребреники — цена их совести — быстро исчезают в казарменной таверне, охота и курить, а при мысли о будущем хочется, хотя бы на время, утопить тоску в вине. Где взять денег, если жалованья не хватает даже на сигареты?
Сосед Гонзика однажды взволнованно обшарил карманы, нервно прощупал сенник. Его угреватое лицо сначала потемнело, потом побагровело.
— Кто-то украл у меня тысячу франков!
Ребята начали язвительно посмеиваться: пропил денежки, а теперь ищет!
— Я поставил на банкнотах крестики химическим карандашом!
Наступила мертвая тишина. Только из-за стен крепости долетел жалобный напев нищего бербера.
— Пусть твои соседи выложат свою наличность, — сказал старшина комнаты Хомбре и первый выложил свой последний банкнот.
Гонзик тоже смело ткнул в нос соседу остаток своих денег. Только Жаждущий Билл стал пробираться к дверям. Его не пустили.
— Пустите, — попытался прорваться Билл. — Мне надо!
— Шалишь! Сперва выверни карманы.
Минута — и он лежал лицом вниз со скрученными за спиной руками и вывернутыми карманами. В них оказались восемь голубых банкнот — каждая с маленьким крестиком в уголке. Миг — и голова Билла оказалась плотно закутанной в одеяло. Хомбре держал, а остальные били вора кулаками.
Крик Билла был заглушен одеялом. Вместе со всеми бил и Гонзик. Пот у него катился по лбу и по спине, но Гонзик, крепко сжав кулак, бил и бил, чувствуя, что не может остановиться. Рев Билла только сильнее распалял его, глаза Гонзика помутились от гнева, и вот он уже пинал ботинком метавшееся под одеялом тело, испытывая радость — он мстил за собственное унижение. Наконец он, покачиваясь, отошел к окну, оперся локтями о подоконник. Он хрипло дышал. Трясущейся рукой смахнул с лица пот и еще плюнул в сторону Билла.
Билл, избитый до полусмерти, приподнялся и, сплевывая кровь, на четвереньках пополз к своей койке, но залезть на нее у него не хватило сил, никто ему не помог, и он так и остался лежать на полу, лицом вниз, и скулил, как издыхающий пес.
В тот вечер Гонзик прохаживался по казарменному двору, заложив руки за спину и опустив голову. Он все еще не мог опомниться. Ему казалось, что ходил здесь не он, а кто-то другой, но с его, Гонзика, больным мозгом. Этому другому словно принадлежали тело и душа Гонзика. Только подкованные ботинки легионера Гонзик ощущал реально на своих ногах.
Однажды в родной город Гонзика незадолго до того, как он убежал за границу, приехал бродячий цирк. В его зверинце Гонзик увидел куницу. Она вскочила на гладкий пенек, потом кинулась на проволочное плетение клетки, затем обратно на срубленное деревцо и снова на клетку, и так без конца. «Взбесилась в неволе», — сказал надзиратель. Удручающим, невыразимо грустным было это зрелище. И вот теперь Гонзик испугался, не уподобляется ли он взбесившемуся зверьку, бегая взад и вперед по двору казармы ЦП-3?
Что стряслось с ним сегодня вечером? Он хотел думать о другом — о своем наборном цехе, о Катке, о нюрнбергском мусорщике, а вместо этого он все время ощущал под рукой, сжатой в кулак, голову Билла, укутанную в одеяло. Зверь, хищник, взбесившийся от запаха крови? Им овладели стыд и какая-то незнакомая доселе тоска, хотелось бежать от самого себя, но куда бы он ни подался, всюду ему слышался крик избиваемого Билла. Гонзик направился к водопроводной колонке в углу двора, стал жадно пить и, черпая ладонями воду, лил ее себе на шею, на грудь. «Бежать отсюда, бежать, пока я не уподобился эсэсовцу, пока из меня не сделали садиста, которого пьянит человеческая кровь!»
Время — медлительная, бесконечная река, и все же она принесла нетерпеливо ожидаемый день: легионеры получили увольнительные. Как туча саранчи, наполнили они город шумом, гиканьем, дикой жаждой разгула, пьянства и любви. Трахнуть кулаком по столу, обругать официанта, накричать на кого-нибудь, кого-то унизить — ведь сами они до сих пор перетерпели бесчисленное множество обид и оскорблений. Теперь наконец-то они смогут приказывать и издеваться над тем, кто выполняет приказ! Теперь наконец-то они познают и любовь черных женщин!
Любовь — какое влекущее слово!
Однако туземные женщины избегали их. Они смотрели как-то странно, когда к ним приближалась белая пилотка, напяленная на отрастающий ежик волос. Хомбре, шедший справа от Гонзика, облапил девушку-туземку. Та возмущенно зашипела и ударила его по рукам с такой силой, какую никто не предположил бы в ней. Резким рывком левой руки берберка закрыла лицо бурнусом и убежала. На противоположном тротуаре поднялся босой бербер, черное лицо мужчины сделалось серым, а светло-желтые ладони бессильно сжались в кулаки. Бербер стоял неподвижно, прижавшись к шероховатой штукатурке стены. Но в глазах его полыхало пламя такой ненависти, что у Гонзика даже мороз пробежал по коже.
Потом пили коньяк в арабском кафе. Визгливый оркестрион на минуту напомнил Гонзику Мерцфельд и «Максима». Черные официантки терпеливо сносили хамство гостей в военном обмундировании. Если бы девушки вздумали роптать, хозяин-француз завтра же выбросил бы их на улицу. Сегодня — день кутежа, торговый праздник Бельабес.
Потом охмелевший Гонзик играл на бильярде. Затем безуспешно совал в настенный шкаф-автомат монетки. Кто-то утверждал, что этот автомат продает предохранительные средства, но в конце концов из машинки выпала полурастаявшая швейцарская шоколадка.
Гонзик не помнил, как очутился в коридоре публичного дома. Сегодня день кутежа. Необходимо ублажить сто пятьдесят солдат! Это очень большая нагрузка для заведения. Толстая хозяйка с усиками под тупым носом вспотела от волнения: эта «операция» застигла ее врасплох — комендант крепости выпустил солдат на день раньше условленного срока. Было отчего вспотеть! Расстроенная, она посылала берберскую девчонку в город за подкреплением, а сама время от времени выбегала к легионерам и, скаля зубы в ободряющей улыбке, хриплым голосом успокаивала ожидающих.
