— Перебьюсь как-нибудь. Бедность меня не пугает. Зато буду сам себе хозяин. А потом, я обязательно сопьюсь, если останусь. Это у нас наследственное. Вот так вот… Ну, теперь ты знаешь мои планы. Не одобряешь?
— Да нет, я тебя понимаю, только прошу: подожди немножко, хотя бы неделю.
— Слишком долго!
— В сравнении с целой жизнью — нет.
— Ну, знаешь, хорошенькую жизнь устроили нам предки.
Мне его не переубедить, да у меня и доводов убедительных нет — я сама не раз готова была сбежать из дому. У меня есть работа, которую я люблю. Я могла бы жить одна в небольшой квартирке, и уж она бы у меня блестела. Ко мне приходили бы в гости друзья или подруги…
А Оливье уже перескочил на другую тему:
— Одного не могу понять — как она добралась в Живри на автобус.
— Надо думать, позвонила и вызвала такси.
— Да нет, не вызывала. Сегодня утром я поговорил с толстяком Леоном, который ждал у вокзала. Я поинтересовался, не заезжал ли он к нам за девушкой с большим синим чемоданом. Он ответил, что от нас его не вызывали и никакой девушки с чемоданом он не видел. За ним стояли еще такси, и я опросил всех шоферов. Никто из них не приезжал к нам. А других такси в Живри нет.
— Да туда ходу не больше километра.
— С полным чемоданом?
— Значит, мама сама подвезла ее на вокзал или к автобусной остановке.
— А ведь похоже! Чтобы удостовериться, что Мануэла действительно уехала.
— Так обещаешь подождать неделю?
— Договоримся так: я подожду несколько дней, если только не произойдет ничего неожиданного.
— Что ты хочешь сказать?
— Я больше не хочу скандалов. Они мне слишком дорого обходятся. Потом, я стыжусь за себя и за родителей.
— Ты сейчас домой?
— Нет, поеду через полчаса-час. Не бойся, к ужину не опоздаю.
Я подзываю бармена и хочу расплатиться. Оливье останавливает меня:
— Спятила, что ли? Забыла, что ты девушка?
Смешной он! Я позволяю ему заплатить. Оливье провожает меня до паркинга, где он тоже поставил мопед, и мы разъезжаемся в разные стороны.
Подъехав к «Гладиолусам», я с удивлением обнаруживаю, что дверь дома открыта; обычно она заперта. Сегодня я так накручена, что мгновенно впадаю в панику, которая еще усиливается, когда я обнаруживаю, что внизу пусто. Не только пусто, но даже не пахнет табачным дымом. Комнаты не убраны. В гостиной вчерашние газеты, на полу в столовой хлебные крошки.
Я взлетаю по лестнице, стучу в дверь родительской спальни и слышу, я бы сказала, уверенный голос:
— Входи.
Мама в постели, лицо у нее не такое красное, как вчера. И я догадываюсь, что она решила начать лечение. С одной стороны, меня это радует, с другой — немножко пугает.
Всякий раз во время «девятин» наступает момент, когда мама ложится в постель и как бы отключается от всех домашних дел. Она ежедневно уменьшает дозу спиртного. Я беседовала об этом с доктором Леду, и он был поражен маминой силой воли.
— В сущности, она сама проводит настоящий курс дезинтоксикации. Это очень тяжело, особенно в первые дни. Должно быть, она не сводит глаз с часов, ожидая, когда наступит время, которое она сама установила, чтобы выпить очередную рюмку. Весь ее организм расстроился. Вы не знаете, она принимает какой-нибудь транквилизатор?
— Не знаю. Она не разрешает входить к себе.
— А хоть немножко ест?
— Видимо, когда никого нет, она спускается вниз, потому что из холодильника исчезает какая-то еда. Но не обедает, не ужинает.
— Это очень трудный период. Мне приходилось наблюдать случаи нервного расстройства и даже, правда, редко попытки самоубийства.
Мне кажется, что у мамы провалившиеся глаза. Это из-за черных кругов в подглазьях. Мама не причесана, наверно, даже не умылась.
— Я не делала уборку. Поесть тоже не приготовила, но позвонила Жослену. — Это владелец колбасного магазина в Живри, он торгует и овощами. — Дверь внизу оставила открытой: пусть входит и кладет все в холодильник. Заодно я заказала яйца и салат.
Представляю, каких трудов стоили ей эти элементарные действия. Несомненно, она воспользовалась тем, что пришлось спуститься вниз, и прихватила бутылку, а то и две. Сейчас они спрятаны где-нибудь в спальне.
— А теперь иди. Мне тяжело говорить.
Невольно я бросаю взгляд на пустое место рядом с мамой и думаю, что скоро придет отец и ляжет сюда спать. Эта притворная близость неприятна мне. Насколько я знаю, между ними давно уже ничего нет. И, однако, каждый вечер они раздеваются и ложатся вместе.
Мне этого никак не понять. Более того, мне это даже отвратительно, особенно когда я вижу маму в таком состоянии.
Слово «запой» у нас никогда не произносится. Мама больна. У нее мигрень и, как следствие, тяжелые головокружения.
— Поправляйся, — говорю я.
Она поворачивается на бок и закрывает глаза.
Я решаю заодно подняться на чердак в комнату Мануэлы, где я ни разу не была, пока она служила у нас. Железная кровать не застелена, одеяла и простыни лежат кучей, и эта картина мне напомнила, в каком состоянии я видела Оливье, когда он в последний раз шел сюда.
Они спали вдвоем на узенькой кровати, на одной подушке, перемазанной губной помадой.
На полу валяется стоптанная домашняя туфля, я нагибаюсь и нахожу вторую под кроватью. Видно, Мануэла их забыла. В ящиках пусто. На комоде старый испанский журнал и бульварный романчик в пестрой обложке. В шкафу тоже нет ничего, кроме грязных носков моего брата. В ванной подбираю сломанную расческу.
Спускаюсь вниз и иду в кухню накрывать на стол. Сегодня вечером понадобятся только три прибора. Так будет с неделю. Примерно столько времени потребуется маме на дезинтоксикацию, а затем все пойдет как обычно.
Когда я увидела ее в постели, такую исхудавшую, жалкую, мне стало даже немножко не по себе. Ох, наверно, часто ее тянет схватить бутылку и хлебнуть прямо из горлышка — пить столько же, сколько вчера, позавчера, а то и еще больше.
Я знаю, она противна самой себе, она презирает себя — мне говорил об этом доктор Леду. И все равно через месяц-другой опять запьет.
Жослен привез ветчину, холодную телятину, салями и вареный язык. Я выкладываю все на блюдо, мою салат и заправляю его маслом и уксусом. В буфете нет ни одной банки с консервированным супом. Значит, вчера мы съели последнюю.
Когда отец уйдет к себе в кабинет, я пропылесосю комнаты, а пол в кухне протру мокрой тряпкой.
Отец возвратился первым. Он тоже удивился, что я вожусь на кухне, а мамы нет.
— Мама плохо себя чувствует. Она легла.
— Ты ее видела?
— Да. Она позвонила Жослену, чтобы он привез чего-нибудь поесть.
Отец все понял и не пошел наверх. Он знает, что этого делать не стоит. Лучше войти в спальню как можно позже, когда уже пора ложиться. Тогда мама притворится, будто она уже спит.
Отец садится с газетой, и тут входит Оливье. Усмехнувшись, бросает мне:
— Что, мамочка тоже ушла?
Я рассердилась на него за его бесчувственность, но самую малость; я же понимаю, насколько тягостно для такого большого парня положение, в котором он очутился.
Скажем, Оливье мечтал о мотоцикле, настоящем большом мотоцикле, вроде тех, которые по субботам и воскресеньям проносятся по шоссе, а на заднем сиденье каждого — девушка. Но отец, боясь, как бы брат не попал в аварию, все откладывал покупку. А если бедняга Оливье уйдет от нас, да еще в армию…
Ну вот. Все готово. Я зову ужинать. Извиняюсь, что не успела сварить суп, и подаю блюдо с мясными закусками отцу.
Отец и Оливье все так же не разговаривают. Даже не смотрят друг на друга. Я принимаю блюдо и передаю брату, который накладывает себе полную тарелку.
— Мама сказала, что она уже поела, — сообщаю я как бы между прочим.
Оба они прекрасно знают, в чем дело. Мы уже так привыкли притворяться, что продолжаем ломать комедию, даже когда нет мамы.
— Как она? — спрашивает Оливье.
— Худо. Завтра, думаю, ей станет получше.
И вдруг я вспоминаю профессора: наверно, сейчас он вместе с дочкой тоже ужинает. И у них за столом одно место пустует, но только оно будет пустовать всегда.
Если только Шимек не женится снова…
И тут я заливаюсь краской. Начинаю соображать, уж не догадалась ли я, почему все эти четыре дня он старается не смотреть на меня.
Не вообразил ли он, что смерть его жены вселила в меня надежду и я мечтаю когда-нибудь выйти за него?
От этой мысли меня бросает в жар, мне хочется вскочить, носиться по дому, ломать руки. Ужасно! Но ведь мне и в голову такое не приходило.
А вдруг из боязни, что я стану претендовать на то место в его жизни, на какое у меня нет прав, он начнет избегать меня, относиться ко мне как к посторонней? Он же знает, что для меня он почти божество.
И должен знать, что я от него ничего не требую, кроме капельки внимания, мимолетного проявления нежности, хотя бы изредка. Мне достаточно и этого. Большего я не прошу.
